Ресторан «Березка» (сборник) - Евгений Попов

С годами лицо бабы Мариши огрубело, расширилось книзу, а писать она так и не научилась, не то что я. Деда Саша-плотник умер в 1937 году, и замуж она больше не вышла, даже в мыслях ничего подобного не держала. Держала коровку, хрюшек, кур изрядное количество. Куры неслись и гадили где попало. Неэстетично. Двор. Булыжник. Трава пробивается. Деревянная бочка. В бочке цветет вода, как в озере, как в этих посланиях. Вечер. Баба Мариша стоит на коленях у божнички. За стеной наша атеистическая семья пьянствует с какими-то бывшими героями 30-х годов: футболистами, летчиками, рыбоводами. Все они нынче (дело происходит в середине 50-х) служат черт знает где, но всякими мелкими начальниками. Дядя Гена является начальником говночистов городского треста очистки города, дядя Сидор служит директором стадиона «Динамо». Милиционер ловит меня однажды, когда я курю на пустой зимней трибуне, придя «на каток», и ведет меня в участок, дядя Сидор вступается, говорит, что знает моего отца, и долго потом доказывает мне, что тот, кто курит, никогда не вырастет. Он одет в старую железнодорожную шинель. Глаза у него слезятся. А мне 8 лет, мне буфетчица продала 2 штуки рассыпных папирос «Ракета», я слушаю дядю Сидора и совершенно ему не верю, лишь боюсь, что он настучит матери... Дядя Воля – красавец и бывший моряк – занимается неизвестно чем, у него есть «Москвич», все знают, что он ворует, но посадят вскоре не его, а дядю Андрюшу-кладовщика. Связался с богатыми, вот они его и посадили, вскоре будут говорить во дворе...

Странно, что я забыл, как умерла баба Мариша Вторая и как мы ее хоронили, кто где стоял, какая была погода, что ели на поминках. Обидно, обычно я помню эти печальные сцены назубок. Жалко, а то я бы и ее смерть описал... Скорей всего, я к тому времени уже уехал из города К. и учился в Московском геологоразведочном институте им. С.Орджоникидзе. Старый дом, построенный кулаком-ударником, разломали и снесли, выделив у черта на куличках громадную четырехкомнатную квартиру со всеми удобствами на 5 этаже пятиэтажного дома без лифта. Но там бабы Мариши уже не было, я это точно помню.

Там жили тетя Ира, брат Саша, его первая жена, потом вторая, я это точно помню, хоть мы и раньше отделились, раньше выехали из дедовского дома, съехали в 1960 году, когда послевоенный жилищный кризис начал понемногу спадать, и нам выделили от «папиной работы» двухкомнатную квартиру общей площадью 18 кв. м на улице Красной Армии. Вскоре отец умер, а сестра «заневестилась», и хахали ее спали в кухне на сундуке... В том же самом 1960 году, но еще на старой квартире дедовского дома, где мы жили жильцами, потому что при дележе недвижимости нам ничего не обломилось, в том же самом году и раскурочили суки-взрослые мою первую копилку, мою первую пастушку высотой около 25 сантиметров, сидящую, расправив пышные юбки, и держащуюся коричневенькими ручками за круглые коленки. Алыя губки ея были приоткрыты, белые зубки блестели, яко жемчуг, а взрослые ее раскурочили и все мои денежки оттуда вынули, чтоб их всех коты драли, потому что, видите ли, денежная реформа! Суки, правда! Дом на улице Красной Армии тоже снесли.

Эх, баба Мариша, баба Мариша! Прости, что я в твоем присутствии выругался нехорошим словом, но еще пуще прости за куцее описание тебя и окружающей тебя эпохи... Прости, но здесь ты отчасти сама виновата. Ты слишком погрузилась в быт и прошла по жизни плотской неслышной тенью. Ты копалась в огороде, жадничала, говорила «исть» вместо «есть», крестила рот, икая. Прости, баба Мариша, ничего больше вспомнить не могу, не умею, проглядел, забыл, ведь было же что-то, ведь Анфюшка не зря у тебя жила, не зря Деда на твоем сундуке умер... Нет, ничего не могу больше вспомнить, ничего не могу, разве что – картину?..

...Картина. Тот лубок остекленный, что висел над деревянной бабушкиной кроватью. Там Он стоял на горе перед вхождением в Иерусалим. А внизу был тщательно вырисован этот библейский город с его кривыми и прямыми улочками, широкими и узкими площадями, храмами, лавками, фонтанами, мостами и галерами. А может, это и не Иерусалим вовсе был и не вхождение Его в него? Хотя помню гравированный штампик: «Отпечатано в синодальной типографии...» И не галера там была нарисована, а ладья, которая уходила в море, и в ней сидели на лавках гребцы в шлемах. А выше всего и всех находился Он и Его ученики. Они стояли на горе перед тем, как спуститься в город, где Его распнут... «Да уж не Голгофа ли называлась сия гора, с которой они спустились, дабы вновь подняться, но уже для распятия?» – вдруг испуганно мелькнуло в малограмотной голове пишущего эти строки. «Нет, наверное, – подумал он. – Нет, а то поэты и художники, искусство уж непременно отразило бы такую вертикально-горизонтальную, философско-топографическую симметрию, что ж это – все дураки, один ты умный, так, что ли, получается?..» – спрашиваю я.

«А не наоборот ли? Все умные, один ты, как дурак, пишешь мне всю эту ерунду... А ведь ерунда, особенно последняя пара абзацев...» – отвечаешь ты мне, Ферфичкин.

Ах ты, Ферфичкин! Ах ты, ироник! А вот как задам тебе сейчас пару... абзацев (это образец идиотической репризы юмора 4-й степени, не 5-й, а 4-й, а что такое «степень юмора», об этом позже или никогда)... Так вот и сочиняю я для тебя, Ферфичкин, всю эту саморазмножающуюся, увеличивающуюся ерунду, машинально сочиняю, а сам смекаю: хватит ли у меня честности и мужества (наглости и цинизма), чтобы описать следующую, разрушающую лиризм повествования деталь бытия?..

Конечно же, хватит, Ферфичкин! Вот эта деталь. Я влюбился в картину, часами изучал ее, а когда наши родственники переехали в новую квартиру и картина пылилась за шкафом по случаю атеистических прозрений моего подросшего двоюродного брата, я выпросил картину себе, и мне ее охотно подарили. Но вскоре я с ней был вынужден снова расстаться путем ночного уноса ее в темный двор к мусорным ящикам. В замечательной этой картине жили клопы, и кроме витального их присутствия наблюдались также и гнезда. А я – брезглив. Но я – дурак. Мне нужно было просто-напросто сменить раму и стекло, предварительно обрызгав старинный картон аэрозолем «Прима». Однако я тогда еще мало знал жизнь и не догадался, что может быть такой аэрозоль, за что и наказан сейчас тем, что пишу эти смятенные строки. До свидания, баба Мариша Вторая. Еще раз прости, что так все получается...

21 ноября 1982 года

И ЖИЗНЬ ВМЕШАЛАСЬ, ВЕРНЕЕ – СМЕРТЬ,

взволнованно говорю я тебе, Ферфичкин, но об этом – после, а пока все же о литературе. Оказалось, что сегодня уже 21-е, и я последний раз работал над посланиями к тебе 10-го. То есть мужик и охнуть не успел, как минула целая декада литературного ничегонеделания. А ведь другие писатели, которые умные, так они за эти 10 дней пишут сценарий, зарабатывая 12 000 руб., или производят повесть – 25 стр. × 10 дней = 250 стр. : 24 стр. = 10,3 а. л., повесть в 10,3 авторских листа, увеличивая тем самым свой материальный капитал на 300 руб. за 1 п. л. × 10,3 = 3900 + 3900 руб. (публикация в журнале) + 7800 руб. (публикация в «Роман-газете»), то есть увеличивая свой материальный капитал примерно на те же 12 000 руб., если не больше, да, конечно же, больше, 15 600 руб.!!

Вот так-то! А я все занимаюсь неизвестно чем, и это очень вредно для организма... Я, по-моему, становлюсь от этого кокетливым и развязным типом. Не находишь, Ферфичкин?.. Мало-мало развязный я, да, начальник? Не се па, мон шер? Может, я с ума схожу, Ферфичкин?

Нет, в самом деле, шутки в сторону! 10 дней! Целых десять дней. Даже если я писал бы в день две, ну, пускай одну страницу, и то у меня было бы сейчас целых десять страниц текста!!! Что для меня является отнюдь не плохим результатом, учитывая, что писатель я от роду малописучий и лишь сейчас, когда мне далеко за тридцать, решил наконец добиться автоплодовитости и строчкоизобилия путем регулярной, упорной работы и честной жизни на благо Державы. А так у меня не только десяти страниц текста нету, а вообще у меня нету ничего!!! Я ничего не сделал за эти 10 дней! 10 дней в моей жизни прошли даром (не скажу, что зря).

А губит меня то, что я все жизнь изучаю. Изучаю, изучаю, а чего ее, спрашивается, изучать? Вот был в Калинине (бывш. Тверь), Дмитрове Московской области (бывш. Дмитров Московской губернии), на Красной площади г. Москвы (бывш. Красная площадь г. Москвы)... Чего ее изучать, эту жизнь, хватит ее изучать, она уже вдоль и поперек изучена, места живого нету... Работать надо, а не изучать. Страницы складывать и множить. Богатство свое множить, а то помрешь в один прекрасный день, и что тогда останется от тебя людям, мертвый дурачок? Шиш останется на постном масле, и лопух будет расти, а вы все – изучать, изучать...

Единственным оправданием моей бездеятельности может служить лишь то, что жизнь вмешалась, вернее – смерть, что за истекшие 10 дней в жизни моей и в жизни моей страны произошли столь важные изменения, что я, очевидец, непременно должен их описать, поскольку мне довелось быть их непосредственным свидетелем, а фактически даже и участником. Так что – есть фронт работ, есть что описывать, и я надеюсь, что смогу не только догнать, но и перегнать самого себя, как Мюнхгаузен.