Сон льва - Артур Япин

Приглушенный свет из дорогих бронзовых ламп освещает пышный букет свежих тюльпанов с нидерландского цветочного аукциона. Под ним лежит коробка дорогих конфет, перевязанных лентой, и в холодильнике стоит шампанское. На карточке рядом — признание в любви. Он открывает железный шкаф. Внутри висят двенадцать роскошных платьев. Внизу — несколько пар туфель на высоких каблуках, все — ее размера.

— Это тебе, — шепчет он.

Внезапно она задумывается, откуда у обычного врача столько денег.

В ту же секунду Понторакс закрывает железную дверцу, снимает с нее туфли и начинает скользить языком между пальцами ее ног.

В день вручения «Оскаров» нам с Джельсоминой не удается остаться в стороне от всеобщего помешательства. Цирк начинается с раннего утра: мы должны появиться перед «Павильоном Дороти Чэндлер»[270] в вечерней одежде и пройтись по бесконечной красной ковровой дорожке. За оградой слева и справа выставлены журналисты и операторы с камерами. Сначала мы им не интересны: потому что я — лыс, а Джельсомина никогда не делала подтяжек. Но услышав наши имена, они начинают кричать как можно громче, чтобы привлечь наше внимание, и когда мы, наконец, неловко смотрим в их сторону, они забрасывают нас вопросами, какой наш любимый коктейль и дизайнер моего пошета. От непрерывно щелкающих сотен и сотен камер у меня кружится голова, и я закрываю лицо ладонями. Джельсомина, которая еще хуже знает английский, чем я, принимает их внимание за восхищение и хочет, чтобы я уделил им побольше времени, но я лишь отвечаю на все вопросы на диалекте Римини, так что очень скоро они прекращаются. Поэтому мы легко обгоняем Клинта Иствуда[271] и Мэрил Стрип[272] и первыми приходим в комнату отдыха для почетных гостей. Я капризно падаю в кресло и чувствую себя настолько неважно от всей этой иллюминации, что зарекаюсь куда-либо выходить и общаться с кем бы то ни было до вечера, пока мне не придется подняться на подиум.

Во время ужина Гала ссорится со своим дотторе. Она пытается дать ему понять, что она у него в последний раз, в то время как он ее убеждает переехать на Сицилию и стать его любовницей.

В конце концов, они оставляют все как есть, и второй раз за сегодняшний день занимаются любовью. Гала старается сделать все возможное, чтобы смягчить его разочарование, но он остается непримирим и уходит ночевать домой, к жене.

Гала остается одна в камере-изоляторе. Что ей еще остается делать? Он еще ей не заплатил. Ей даже не хватит лир на автобусный билет, чтобы доехать до центра города. Она ложится в постель и пытается заснуть. Только через час она вспоминает, что у нее нет с собой таблеток. Обычно Понторакс дает их ей, но, разозлившись, он забыл о них. Она зовет на помощь, но ее никто не слышит, потому что это крыло больницы не используется. Она уговаривает себя не волноваться и пытается поверить, что завтра все снова будет лучезарно. Так она засыпает, но час за часом ее преследуют демоны, которые слишком страшны и опасны, чтобы сражаться с ними здесь.

И всякий раз возвращается сцена: «Я хочу, чтобы ты стала моей женой», — говорит Понторакс. Он стоит на коленях на больничной койке.

— Ты уже женат, — говорит Гала с состраданием.

Он медленно подымается. Аккуратно надевает пиджак. Его трясет от разочарования. Внезапно он выбегает в коридор.

— Я ломал и более сильных людей, чем ты! — выкрикивает он и закрывает железные двери снаружи на засов.

Перед вручением комната отдыха заполняется звездами. Я сижу, укрывшись ото всех, в своем кресле, меня уже укачало от проплывающих мимо бедер и блеска бриллиантов, как вдруг ко мне обращается худощавый мужчина. У него во рту толстая сигара, которую он не курит, из-за запрета на курение в Калифорнии, а только сосет. На нем смокинг и огромная ковбойская шляпа. Мужчина представляется как Филастус Хёрлбат. К моему большому удивлению он говорит по-итальянски — певуче и используя кучу архаизмов. Как все американцы, он приветствует меня так, словно мы с ним каждую пятницу в детстве вместе мылись в одной ванной. Сияя, он сообщает мне, что он — изобретатель «Снапорамы»! Я поздравляю его, не зная, о чем он. И пока он меня засыпает комплиментами и угощает трактатом о значительном влиянии моих фильмов на него в подростковом возрасте, я подаю знак Джельсомине, чтобы она пришла ко мне на помощь. Но она стоит на другом конце зала и разговаривает с Джеком Леммоном,[273] так что даже на отчаянные жесты, которыми начальник порта мог бы вывести на рейд морской танкер, она отвечает, только приветливо помахивая в ответ. Поэтому я любезно выслушиваю, как молодой Филастус Хёрлбат взял в школьной библиотеке городка Дриппинг Спрингс, Техас, экзмепляр «Il purgatorio»[274] и, прочитав его, приблизился к пониманию моего художественного языка, что объясняет, почему он предлагает мне бокал вина с таким апломбом, словно он в Зале заседаний городского совета в Сан-Джиминьяно[275] пытается переманить на свою сторону фракцию гиббелинов.[276] Если ему верить, то вся его жизнь была преддверием встречи со мной, и — восклицает он, словно мне достался крупный приз, — эта встреча произошла! Мне некуда уйти. Зал окружает сплошной ряд агентов безопасности, и единственный путь к бегству — это обратно по красной ковровой дорожке под прицелом камер. Я не подаю вида, что каждый день слышу подобное, и поднимаю бокал в честь этого великолепного события, словно разделяю его восторг. Тогда он снова заводит разговор о своей «Снапораме», и пока он продолжает трещать, я туманно припоминаю почтовое отправление, которое я отложил в сторону вместе с привычными письмами от навязчивых поклонников и прочих фанатов, чтобы в один прекрасный день приготовить на них барбекю. Так же, как и многие другие, он воспринял отсутствие реакции за поощрение и серьезно работал над своим проектом. «Снапорама» оказывается аттракционом в стиле хайтек, который будет располагаться в одном из огромных луна-парков, располагающихся вокруг всех крупных киностудий Лос-Анджелеса. Как и у всех аттракционов, у «Снапорамы» будет своя тема — кино, и в данном случае, мое кино. Такой аттракцион, если он будет построен, прокатит двадцать посетителей в минуту, тысячу двести в час в бешеном темпе по миру моих идей, при этом, согласно требованиям нашего времени, они три раза полностью перевернутся.

Я смотрю на Хёрлбата, словно только уже прослушав его рассказ, я перенес это испытание. Когда я без околичностей заявляю, что меня это не интересует, он настаивает, чтобы описать мне в красках свое безумное предприятие.

Весь спектакль начнется на Виа Венето, где посетители сядут на красные «Веспы». Насколько я понимаю, оттуда они отправятся в римские подземелья, где пронесутся по перпендикуляру через катакомбы и зигзагом между «Вакханалиями»[277] Петрония. Из переулков Венеции времен Казановы их катапультируют в Римини, где они по заснеженной площади въедут прямо в бордель. Они получат возможность прокатиться по борделю, над и под — всеми женщинами из моих фильмов, сделанными по последнему слову техники и не отличающимися от настоящих. Эти головокружительные американские горки закончатся на сияющих холмах гигантской реплики грудей Ла Сараджины, между которыми бедные посетители, в конце концов, рухнут в свободном падении, после чего их вместе с мотороллерами выкинет в фонтан Треви, и они с громким всплеском приземлятся в огромном пруду, где марчеллообразные юноши наконец снимут их с их «Весп». Таким образом, новое поколение, расхваливает Хёрлбат свой проект, сможет познакомиться с моим творческим наследием меньше, чем за три минуты.

— Три минуты, синьор? — говорю я, оскорбленно вскакивая с места.

— Всю свою жизнь я только тем и занимался, чтобы из этих нескольких минут создать все свои произведения. Я был бы просто ненормальным, если бы позволил все снова сжать!

По-видимому, я встал слишком быстро, потому что во время моей отповеди перед глазами у меня начинают мелькать звезды. Все кружится. Я хочу снова упасть в свое кресло, но по крику Джельсомины, доносящемуся с другого конца зала, я понимаю, что мне не удалось. Я в порядке, но вокруг меня снова паника. Среди тех, кто стоит, нагнувшись надо мной, в основном, адвокатов, требующих, чтобы я устроил процесс организаторам за плохо работающие кондиционеры, я уже не вижу лица Филастуса Хёрлбата. И потом, когда я, выпроводив всех, спокойно сижу с моей любимой, взявшись за руки, его тоже нигде не видно. Как я его напугал!

Гала просыпается в клинике. Она плохо спала. Первое, что она видит, это изумительный завтрак и свежую розу. Ярко светит солнце. Ничего не случилось, ночные страхи исчезли. И, тем не менее, это место продолжает ее угнетать.

Она провела достаточно времени в больницах за свою короткую жизнь.