Можайский — 1: начало - Павел Саксонов

— Думаю, часа хватит.

— Отлично. Тогда остается решить: что же мы с ними будем делать? Имеет ли смысл брать их сразу?

Инихов и Чулицкий переглянулись. Сергей Ильич прищурился:

— Предлагаю так: прежде чем браться за них, побеседую-ка я с Митрофаном Андреевичем[121]. Во-первых, негоже за спиной брандмайора его людей арестовывать. А во-вторых, Митрофан Андреевич — человек рассудительный. Он и сам подскажет: что, как и почему. Согласны?

Можайский согласился:

— Вполне. — И, обратившись к поручику: «Как только список будет готов, передайте его Сергею Ильичу». — Вы подождете, Сергей Ильич, или список доставить на Офицерскую?

Инихов мгновение поколебался.

— Нет, ждать я не буду. Но и на Офицерскую не отсылайте. Вот что: отправьте его часикам, скажем, к десяти на Большую Морскую[122]. Там он более всего кстати придется. Надеюсь, что в десять и я там буду.

Если бы глаза Можайского могли не только улыбаться, в них, возможно, появилось бы сочувствие. Во всяком случае, нотки сочувствия появились в его голосе:

— Хорошо, так и поступим. Какой, однако, удар для Митрофана Андреевича!

Инихов кивнул:

— Да уж!

— Теперь, доктор, с вами. — Можайский повернулся к Михаилу Георгиевичу. — Очень прошу вас: изучите со всем пристрастием отчеты о вскрытиях тел. К сожалению, сами тела — вы понимаете — …недосягаемы. И все же, попробуйте установить: что за препарат такой использовался? Знание этого, вполне возможно, дало бы нам в руки козырь-другой. На худой конец — туза в рукав.

Михаил Георгиевич, не спеша с ответом, задумчиво потеребил цепочку карманных часов. Можайский его не торопил.

— В принципе, — доктор говорил медленно, словно взвешивая каждый оборот и каждое выражение, — я могу согласиться с тем, что знание препарата, которым несчастных спровадили в лучший мир, могло бы чем-то помочь. Но вы, Юрий Михайлович, должны понимать, что любые мои выводы, основанные всего лишь на изучении… гм… бумажек, не могут являться утвердительными и верными. То есть, конечно, верными они могут быть, но под присягой их не приведешь: вероятность ошибки чрезвычайно велика. Более того: я и просто в отчет-то свой — официальный — такие выводы включить не могу. Не имею на это никакого права.

Можайский, не сводя с доктора улыбавшихся глаз, вздохнул, но без грусти — просто, если так можно выразиться, с констатацией:

— Это понятно. Но знание — сила.

Михаил Георгиевич невольно улыбнулся:

— Что верно, то верно. Будет вам мое неофициальное заключение. В сущности, есть у меня и сейчас, без изучения материалов о вскрытиях, кое какие догадки. Но вы ведь именно с этим не торопитесь?

— Пожалуй, что нет. До разговора с Петром Николаевичем вряд ли нам это понадобится.

— И когда вы планируете с ним встретиться?

Можайский указал на Гесса:

— Не я. Владимир Арнольдович его повидает.

Гесс удивленно посмотрел на своего начальника:

— Я?

— Да. Петра Николаевича я уведомил о времени от обеда и далее, но вы не задерживайтесь. Все-таки и потом повозиться придется!

Теперь уже Гесс, приняв поручение, уточнил для доктора:

— Я встречусь с ним до полудня. К какому часу закончу, предугадать не берусь, но вряд ли встреча продлится слишком уж долго. Обычно Петр Николаевич не ходит вокруг да около, а говорит по существу. Если у него и теперь имеется, что сказать, растекаться мысью[123] по древу нам будет незачем.

— Ну что же, — Михаил Георгиевич встал, показывая, что он, пожалуй, пойдёт, если больше в его присутствии прямо сейчас надобности нет, — до полудня или около того я тоже управлюсь. Как побеседуете с Петром Николаевичем, прошу пожаловать ко мне.

Гесс выразил полное согласие и тоже поднялся со стула.

— А я, господа, — Можайский допил стакан и, не вставая, потянулся, — отправлюсь в свет.

Инихов, Чулицкий, Любимов, направившиеся было к двери и остановившиеся Гесс и доктор удивленно на него посмотрели. Чулицкий опять заворчал:

— В свет? Вы в своем уме?

Можайский нарочито самодовольным жестом сбил воображаемые пылинки с рукава и повторил:

— Именно. В свет.

— Спятить можно!

— А если серьезно, — Можайский тоже, наконец, поднялся, выйдя из-за стола и встав рядом со своим помощником, — наведаюсь по душу нашего уважаемого барона Кальберга Ивана Казимировича. Ваше предположение, Михаил Фролович, — Чулицкий вздрогнул, — кажется мне вполне обоснованным. Помните? О том, что мошенник спрятался в каком-нибудь из салонов и кофе попивает у нас за спиной, над нами же и посмеиваясь втихомолку!

Выражение лица Чулицкого изменилось, а тон из ворчливого снова стал дружелюбным:

— Ах, вот оно что! Действительно. Езжайте, Юрий Михайлович, езжайте. Наведите шороху в этом муравейнике!

Все с облегчением засмеялись: кому же, как не «нашему князю», и следовало «пошуршать» по великосветским гостиным?

Минуту спустя кабинет опустел. Кто-то из нижних чинов начал в нем прибираться, а Можайский, дав указания сменившемуся на дневное дежурство офицеру Резерва относительно возможного наплыва задержанных возле дома Ямщиковой, поднялся в свою квартиру. Если он и собирался «выехать в свет», то весьма необычным образом: сбросив с себя одежду и погасив освещение, он повалился на кровать, натянул на голову одеяло и почти мгновенно уснул.

27

Бледный, почти нетронутый солнцем день был уже в полном разгаре, близясь к полудню, когда от участка Васильевской части тронулась в путь пролетка.

Можайский, чисто выбритый, но желтовато-зеленый, с набухшими под улыбающимися глазами мешками, сидел в пролетке, немного сгорбившись, и, прижимая локти к бокам, пальцами придерживал раскрытую газету. Воротник его шинели был поднят. От него самого на добрую версту разило причудливой смесью тяжелого перегара, хорошего табака и очень дорогого одеколона. Иван Пантелеймонович Пржевальский, впервые увидев своего нового начальника в таком виде, только крякнул:

— Эк вас, ваше сиятельство, раздухарило!

Можайский махнул рукой и попросил:

— Не гони. Сейчас обойдемся без спешки. Возможно, позже погоняемся. Как Бог даст.

Иван Пантелеймонович состроил сочувственное и одновременно раздосадованное выражение лица:

— Да нешто я без понимания, ваше сиятельство? Или на зверя похож?

Можайский усмехнулся и раскрыл газету. Коляска тронулась. Путь ей предстоял недолгий: всего лишь — по странному совпадению — на Большую Морскую. Но если Инихов собирался к десяти утра навестить в двадцать втором доме начальника пожарной службы, то Можайский полагал к полудню оказаться в Собрании Императорского яхт-клуба, помещавшегося, как известно, в доме номер тридцать один.

Человеку не слишком осведомленному решение «нашего князя» отправиться в яхт-клуб могло бы показаться странным, если не сказать сумасбродным. Во-первых, по раннему еще весеннему времени особого оживления в нем не было. Во-вторых, и время суток было явно неподходящим: богатых бездельников в клубе отродясь не водилось, а кто же, кроме таких, мог в будний день около полудня просиживать в нем штаны? Не могло быть в нем ни генерал-лейтенанта барона Фредерикса — командора, ни членов комитетов генерал-майора графа Стакельберга, капитана первого ранга графа Гейдена, полковника графа Бобринского, ротмистра Воейкова или контр-адмирала Константина Дмитриевича Нилова. С кем же, а главное — зачем, собирался встретиться в яхт-клубе Можайский? И все же, насколько бы это и не выглядело удивительным, встретиться ему было и с кем, и для чего: буквально четверть часа назад он — по телефону — договорился «пропустить по рюмашке» с князем Кочубеем.

Этот князь, Василий Сергеевич, был человеком интересным. Но так как для нас, автора и читателя, он является персонажем проходным, и вряд ли мы с ним еще когда-нибудь встретимся, опустим детали его биографии. Заметим, пожалуй, лишь то, что был он примерно погодком Можайского — лет около сорока в то время, на которое приходятся описываемые нами события, — отставным, хотя и невеликого чина, офицером (подняться выше штаб-ротмистра Василий Сергеевич не пожелал) и, как принято говорить, одним из тех столпов общества, без которых не обходятся великосветские приемы и которые неизменно в курсе не только всех сплетен, но и, что намного важнее, иных из фактов, а это, как понимает читатель, встречается совсем нечасто.

В сущности, если отбросить в сторону предубеждения, выбор Можайского — и места, и человека — следовало бы назвать не странным и сумасбродным, а очень расчетливым и даже тонким.

Императорский яхт-клуб вообще был местом удивительным. Несмотря на то, что ведущие его члены, самые уважаемые из них (если такая градация в данном случае уместна в принципе), никогда не принадлежали к праздным прослойкам, будучи людьми, как правило, служилыми, именно они составляли sancta sanctorum столичного общества. Ту самую его часть, попасть в которую было не просто сложно, а практически невозможно. И если когда-то лорд Байрон отозвался о лондонском высшем обществе, как о сорока сотнях избранных, проживающих на западе города[124], то наивысшее общество Петербурга — если уж не он сам, то хотя бы его герой[125], в Петербурге побывавший — он мог бы с полным на то основанием назвать лишь сотней с четвертью счастливцев, которым удалось стать членами Императорского яхт-клуба с Собранием на Морской.