Котовский. Книга 2. Эстафета жизни - Борис Четвериков

За ним, важничая и лениво потягиваясь, проследовал почтеннейший кот Мурза. Он щурил глаза и всем своим видом выказывал недовольство, что их с Иваном Сергеевичем потревожили.

И конечно же, всех потащили в крутояровскую столовую, за большой овальный стол с низко висящим над ним сиреневым абажуром. И конечно же, Надежда Антоновна быстро организовала чай.

Стрижов улучил момент, чтобы сообщить Маркову:

— Нарочно притащил этого человека. Видал он всего перевидал! Ты непременно познакомься с ним — материалов получишь кучу!

— Ты чудак, Евгений, — так же тихо ответил ему Марков. — Николая Лаврентьевича я, наверное, лучше, чем ты, знаю. А насчет материалов — так разве же я сумею охватить такие горизонты?

— На это, милый человек, всегда отвечают: «А разве Лев Толстой был женщиной, а какая у него Каренина?! Разве Жюль Верн плавал под водой?»

— Ничего себе мерка: меньше, чем Толстой, ты и не представляешь размаха!

— Дерзать надо!

— Чего вы там шепчетесь?

— Ругаю его, — пояснил Стрижов, — и велю дерзать.

— Дерзать? Надо! — подхватил Крутояров и с увлечением стал развивать эту мысль.

Затем общим вниманием завладел Орешников. Он рассказывал о Деникине, о белых. У него был острый глаз и большая наблюдательность, рассказы его захватили всех. Крутояров буквально набросился на него, выспрашивая, выпытывая, поощряя.

— Да у тебя тут конкуренты, — встревоженно пробормотал Стрижов, наклоняясь к Маркову. — Пока ты думаешь да примеряешь, Иван Сергеевич уже двадцать раз напечатает рассказ…

Но вскоре Стрижов пристыженно переглядывался с приятелем. Никогда не следует спешить с выводами! Крутояров прямо обратился к Маркову:

— Михаил Петрович! Ваша тема, мотайте на ус!

Орешников смутился и сразу стал менее красноречив, стал говорить вычурно, тщательно подбирать слова. Вскоре всем стало неинтересно и даже неловко за рассказчика.

Крутояров знал, как рискованно говорить людям, что их слова, их жизнь, их непосредственные живые рассказы могут превратиться в материал для художественного произведения. Часто бывает достаточно сообщить, что здесь присутствует писатель, чтобы нарушить всю прелесть беседы.

Крутояров попробовал исправить свою оплошность:

— Вы не совсем правильно поняли меня, Николай Лаврентьевич. Марков не собирается идти по стопам Булгакова и писать «Дни Турбиных». Но он, вероятно, соберется когда-нибудь написать о Котовском. И ему полезно послушать ваши интересные рассказы об Одессе, о белогвардейщине, а также о ваших встречах с Григорием Ивановичем.

— Я так и понял, — скромно ответил Орешников и стал рассказывать о своем Вовке, который каждый день удивлял все семейство необыкновенными суждениями и поступками.

Крутояров видел, что Орешников умышленно перевел разговор на другое, и тогда начал сам рассказывать о своих поездках на фронт, о встречах с самыми разнообразными людьми. Рассказал, как они однажды напоролись на разъезд белых. И незаметно тоже добрался в своих повествованиях до Котовского.

— Закон войны: старайся, чтобы тебя не убили и чтобы побольше убить врагов. Но в гражданской войне появился новый вариант. Я сам присутствовал при удивительной сцене, когда привели пленного деникинца и Котовский стал на него кричать: «Ты в кого же стрелял, такой-сякой? В такого же, как ты, бедняка? Может, в соседа, с которым каждый день сиживал под яблоней? Кого защищал? Пана-помещика? И не совестно тебе нам в глаза смотреть?» Что же вы думаете? Дали парню коня да клинок, и стал он заправским красным кавалеристом.

— Таких случаев сколько угодно было, — поддакнул Марков. Действительно новый вариант.

— Этому варианту и я — подтверждение, — улыбнулся Орешников.

Затем Стрижов рассказал, как его ранили, а он все порывался вернуться в строй, неловко было, что другие воюют, а он на койке валяется.

Потом стали говорить о литературе. Стрижов возмущался, что становится хорошим тоном ругать пролетарскую поэзию времен военного коммунизма. Она, видите ли, отвлеченна, она агитка, пустоцвет!..

— Неверно, ну неверно же это! — горячился он. — Она очень хорошо отражала настроение этих лет. Правда, она мыслила в мировом масштабе. Но и мы мыслили в мировом масштабе. Не забывайте, что мы подумывали об уничтожении денег, пробовали распустить налоговое управление, вводили бесплатность почтовых услуг… Это была романтика. Мы жили в розовом тумане, усталые, нестриженые и небритые, мы были чисты мыслью и сердцем. Как же можно так быстро забыть все это? И поэзия была такая же, она отражала наши чувства, порывы, чаяния. Она не знала серого неба, не признавала полутопов. Честь ей и слава. Пришли другие дни. И правильно Алексей Николаевич Толстой призывает нас изучать революцию, предлагает художнику стать историком и мыслителем. Говоря словами поэта, «больше гордого дерзанья!». Это я, Миша, адресую к тебе.

По-видимому, Орешников и Стрижов достаточно хорошо узнали друг друга, общаясь на работе. Орешников благожелательно слушал Евгения и подбадривал его восклицаниями: «Так-так, Женя! Молодец, Женя!»

Крутоярову тоже понравилась защитительная речь Стрижова.

— Это все ничего, — говорил он, — это все утрясется, это все на пользу.

— Какая же польза цыкать друг другу и хватать за волосья? Дошло до того, что тридцать шесть писателей направили в адрес отдела печати ЦК протест против вздорного толкования слова «попутчик»!

— Да, и ЦК опубликовал предостережение не относить огулом всех попутчиков в лагерь буржуазной литературы.

— А вы читали статью Зощенко «О себе и еще кое о чем»? А «Отрывки из дневника» Пильняка?

— Два лагеря. Ну, и в запальчивости не разбирают, по какому месту ударить, лишь бы больней. Беседовал я как-то с Фадеевым. Молодой, высокий, говорит как в трубу трубит. А слова прочувствованные: «Нам, говорит, нужно выбирать, на чью сторону стать. Выбирать нужно потому, что этого требует совесть». Хорошо сказал. В пролетарские писатели зачисляются, как бойцы вступают в партию перед боем: «Прошу в случае моей смерти считать меня коммунистом». А тут еще Троцкий подсунул словечко «попутчик». Нехорошее слово, наделавшее много путаницы и вреда! Попутчик — значит, до поры до времени? Разве Алексей Николаевич Толстой до поры до времени? Шишков — до поры до времени? Федин — до поры до времени? И им, конечно, обидно. Тогда начинаются скидки, поправки: этот — левый попутчик, тот — поправее. Я вот, — несколько смущенно добавил Крутояров, — в левые попутчики попал. А кой-кого прямо в грязь топчут. Этот «буржуазный», тот «мелкобуржуазный», «сменовеховец». Некоторые крикуны доболтались до того, что вообще все культурное наследие нужно побоку… А в том лагере ударились в противоположную крайность: «Талантов много, только литературы нет!», «Будущее нашей литературы — это ее прошлое!» Или еще того беспринципнее: «Ни одна партия нас не привлекает. С коммунистами или против коммунистов? Ни так, ни этак, мы сами по себе!» Или еще: «Вредная литература полезнее полезной!»

Крутояров умел заразительно смеяться. А ведь умение смеяться — это тоже талант. Если он смеялся, то всласть, с наслаждением, и невольно все вокруг тоже начинали посмеиваться, каждый на свой лад, кто как умел.

Вдосталь нахохотавшись, так что слезы выступили на глазах, Крутояров добавил уже серьезно:

— Жизнь в двенадцать баллов, так и перехлестывает через край. Бывало и голодно, и холодно, и невмоготу, только я ни на какую другую эпоху наше время не променял бы!

Крутояров призадумался, как будто прикидывая, действительно ли нравится ему сейчас жить.

— Пройдет лет пятьдесят, и будут читать о наших днях, как о необузданной фантастике, не все и поверят, скажут: да разве можно выжить, получая осьмушку — восьмую часть фунта! — хлеба? Разве не анекдот, что в Петрограде на Выборгской однажды возникла группа коммунистов-футуристов «Ком-Фут» и они настаивали, чтобы этот самый «Ком-Фут» был зарегистрирован как партийная организация?! Может быть, будут смеяться, узнав, что комсомольская молодежь отказывалась носить галстуки, так как галстук есть украшение буржуя? Что чапаевцы отказывались от орденов, заявляя, что все они равны и в победе и в смерти?

Крутояров окинул всех торжествующим взглядом:

— А? Ведь хорошо? В замечательное время, товарищи, мы живем! В неповторимое! В чудесное!

— А дальше? — вдруг включилась в разговор безмолвствовавшая до сих пор Оксана. — А дальше хочется посмотреть? Дальше тоже хорошо будет, даже лучше.

— А мы и посмотрим! — бодро воскликнул Крутояров. — Даже я посмотрю, при моем почтенном возрасте. А уж вы-то… господи боже мой! — вы-то таких чудес насмотритесь! Завидую ли я? Завидую! Ну что ж делать!.. Еще в древности было сказано: как басня, так и жизнь, ценятся не за длину, а за содержание.