День проклятия - Дэвид Джерролд

Переписанная версия моих волшебных шахмат делала ответные ходы быстрее, чем я успевал убрать пальцы с клавиатуры. Помнится, я тогда здорово разозлился на отца. Разумеется, он хотел помочь мне, и я, конечно, был благодарен за возросшую скорость, но бездушная безапелляционность машины наводила на меня тоску. Я чувствовал себя полным идиотом, словно ответ был настолько очевиден, что машине даже не требовалось подумать над ним. В конечном итоге я даже ввел в программу случайную задержку, но это было совсем не то.

Когда же я наконец стал по-настоящему играть в шахматы, у меня возникло очень интересное ощущение.

Мое восприятие шахмат изменилось. Я больше не относился к игре как к доске с передвигающимися по ней фигурками. Скорее, я видел различные пучки стрел, перекрывающиеся поля переменной величины, а сами фигуры лишь показывали зоны влияния и контроля. Суть игры заключалась не в тактике и стратегии ходов, а в возможностях и взаимном влиянии фигур.

Это было странное чувство - смотреть на шахматную доску и понимать, что ни она, ни фигуры на самом деле не нужны вообще. Они лишь занимали физическое пространство, как бы символизируя собой настоящие связи, которые и составляли суть игры.

Фигуры претерпели метаморфозу - теперь они показывали зону своего влияния. Король превратился в квадрат со стороной в три клетки, королева - в звезду с мощными лучами, ладья - в скользящий крест, слон - в косой крест. С тех пор, играя в шахматы, я не смотрел на фигуры, а следил за их пересекающимися связями.

Я переписал программу еще раз, добавив возможность видеть на экране относительную силу противоборствующих сторон. Фигуры были черные и белые, зоны, которые они контролировали, - красные и зеленые. Чем сильнее те или иные поля находились под контролем черных, тем краснее они были на экране. И наоборот, контроль белых давал зеленые поля. Если их влияние уравновешивалось, то поле становилось желтым. Стало легче следить за всем глобусом и видеть сильные и слабые точки.

Но теперь это была другая игра. Я передвигал фигуры не для того, чтобы ходить ими, а чтобы менять цвет игрового поля, контролировать пространство, что стало важнее, чем его захват. Потеря фигуры могла уменьшить зону контроля. Выигрыш определяли не прямые действия, а демонстрация угрозы.

Шахматы переродились. Игра сводилась не к действиям, а к сохранению равновесия. Настоящие схватки почти совсем исчезли; в основном остались только мелкие стычки. Когда кто-нибудь проигрывал, то он капитулировал перед неизбежным. Иногда возникали яростные битвы, обычно скоротечные и жестокие, которые заканчивались истреблением обеих сторон.

Помнится, на отца это произвело большое впечатление. Он провел за игрой даже больше времени, чем я. Потом он послал ее на экспертизу одной из компаний, занимающихся проверкой электронных игр. Я уже почти забыл обо всем, когда пришел ответ. У меня начались занятия в школе, и отец сам внес в программу несколько незначительных поправок в соответствии с замечаниями рецензентов, назвал игру «Глобальными шахматами» и запустил ее в компьютерную сеть. За первый год я заработал восемьдесят тысяч бонами. Совсем не слабо. Потом доход снизился до тысячи бонами в месяц, которые отец посоветовал вложить в школьный траст.

Но главным во всей этой истории был момент, когда шахматы перестали быть для меня шахматами, а предстали чем-то совсем иным - ощущением связей, которые на самом деле и есть суть этой игры. От фигур осталась только их суть.

То же самое произошло и в стаде: я научился видеть суть.

В. Как хторране называют «лягушатник»?

О. Окрошка.

ПОКОЙ

Подавая доллар, не требуй сдачи.

Соломон Краткий

Ощущение реальности то исчезало, то возвращалось.

Мозг был чем-то посторонним. Странно: казалось, он больше не принадлежит мне. Я стал лишенным телесной оболочки сторонним слушателем. Звучащее в голове бормотание больше не имело ко мне никакого отношения.

Это была паутина замкнутых связей. Компьютер из мяса. Реактор, в котором кипели миллионы лет истории. Кожа рептилии. Обезьяньи инстинкты.

Я захохотал.

- Помогите! Я замурован в человеке.

А потом заплакал - все это так грустно! Почему я человек? Зачем Бог создал нас такими? Безволосыми приматами!

Я осознал весь ужас своего положения. У меня в голове компьютер, от которого я не могу отключиться. Вышедший из-под контроля механизм для хранения и обработки данных. Там по-прежнему всплывали и булькали мысли, образы и чувства - как пузыри в болоте. Казалось, что я тону в нем. Я больше не желал все это слышать.

Наконец мне удалось.

Я мог видеть собственные мысли - очень ясно, - а тело автоматически следовало за каждой мыслью, не задаваясь никакими вопросами. Сознание и тело слились воедино. Тело было роботом, а я - душой, запертой внутри, всевидящей и всеслышашей. Я не мог ничем управлять, будучи просто включенной машиной. Даже выбор ее действий осуществлялся автоматически.

Сначала я подумал…

Подумал. Гм. Забавно. Как можно думать о мыслях, не мысля? Мышление - ловушка, оно неизбежно заведет в тупик. И я перестал думать. Я просто… смотрел. Созерцал происходящее.

А вокруг был покой.

Как тогда…

… когда мне было шестнадцать. Отец взял меня на симпозиум программистов на Гавайях. Дорогу я оплатил из гонорара за «Глобальные шахматы». Таково было правило отца: делай все, что хочешь, если можешь себе это позволить.

В первый же день трое из оргкомитета потащили нас на обед. Мы пошли во вращающийся ресторан, какие обычно устанавливают на крыше самого высокого отеля. Помнится, одна из дам спросила, как мне нравится Гонолулу, и я ответил, что не могу понять, в чем дело, но он чем-то неуловимо отличается от других городоз.

Она улыбнулась и посоветовала посмотреть в окно. Я так и сделал. В наступающих сумерках я долго рассматривал улицы Гонолулу. Машины как машины, автобусы как автобусы. Дорожные знаки, уличные фонари - все выглядело так же привычно, как в Калифорнии. Даже архитектурный стиль похож. Все то же самое можно увидеть в пригороде Окленда или Сан-Фернандо-Вэлли.

«Простите, но я все же не пойму, в чем отличие».

«Нет рекламных щитов», - пояснила дама.

Я снова выглянул в окно и убедился, что она права. Уличная реклама отсутствовала.

Законы штата запрещали вывешивать знаки, превышающие определенные стандарты. В этом заключалась одна из причин, почему Гавайи всегда казались туристам такими тихими. Когда вы гуляете в центре любого города мира, на вас обрушивается шквал рекламы, напоминающий постоянный назойливый шум в ушах, и в целях самосохранения необходимо закрывать глаза и затыкать уши, спасаясь от назойливой галиматьи. Рекламодатели знают это и увеличивают размер реклам, делают их ярче, усиливают эмоциональность, все настойчивее вдалбливают их в ваши головы. И вы с еще большим трудом стараетесь их не замечать.

Но… стоит попасть в место, где сей источник мозгового шума отсутствует, как внезапная тишина оглушает. Та дамаа из Гонолулу рассказала мне, что большинство людей даже не замечают рекламных щитов, но как только реклама ж чезает, тут же ощущают какую-то смутную тревогу.

«Как и ты, - добавила она. - Они воспринимают это как внезапно наступившую тишину».

«Мне нравится», - ответил я тогда.

Такая же тишина стояла в стаде.

Пока сам не прочувствуешь тишину, нельзя оценить, какой шум стоит вокруг. Шумы всего мира, пульсирую щие в нашем мозгу, делают нас ненормальными, не дают увидеть небо, звезды, заглянуть в душу любимого человек ка. Не дают нам прикоснуться к лику Творца.

А в стаде шум отлетает, и с тобой остается только радо-стное чувство пустоты и света. Покоя.

Я подумал, что именно за этим люди и приходят За покоем. Пришел и я. И не собирался уходить.

В. Как хторране называют акушера?

О. Поставщик провизии.

НОВОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

Род человеческий продолжает существовать - даже вопреки тому, что он человеческий.

Соломон Краткий

Я помню крики. Все кричат и бегут. Я помню бегство. Куда? Я помню оплавленные ущелья улиц, разбитые мостовые, толпу, бросившуюся врассыпную. Выстрелы. Сирены. Пурпурный рев.

Я помню, как прячусь.

Грязь. Отвратительный запах. Солоноватая вода в лужах. Голод. Скитания. Поиски. Стремление снова попасть в стадо.

Кто-то громко кричит прямо в ухо, бьет меня по лицу. Больно! Разве можно бить по больному? Не бейте меня!

Я помню, как плачу…

И снова удары… Еше удары…

Наконец я заорал:

- Черт возьми!.. Прекратите сейчас же!

- Слава Богу! Он приходит в себя. Я помню…

- Джим! Посмотри на меня! - Кто-то схватил меня за подбородок. Женщина. Темные волосы. Напряженное лицо. - Джим! Как меня зовут?!