Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга III. Вознесение - Владимир Личутин

«... Сынок, никогда не давай без нужды обетов. Не тянут за язык – так не болтай. Язык не ботало, слышь ты меня?» – сказал Никон, глядя келейнику в спину. Мардарий ловко уложил дровишки в печь, нашарил на загнетке под золою живой уголек, раздул на берестяный свиток, сунул в устье к схватчивой, как порох, теплинке. Березовые поленца живо оделись пламенем, жарко озолотились, на слюдяном оконце заиграли сполохи. Даже образа на тябле заперемигивались, на своем небесном языке завели досужую беседу Мать с Сыном. Мардарий легко как-то молчал, он душою доверчивой отвечал святому старцу. И лишь когда молчать становилось неприлично, инок спохватывался и начинал петь заливистым тенорком; и куда тогда девалась косная речь, и непослушный язык так ловко разглаживал каждое словцо, выстраивал в звучную строку...

«Бесы ино тебя стерегут и клятву твою ловят, и не токмо сам сокрушишься, но и душу свою погубишь... Со мною такожде стало, с похвалебщиком. Решил покрасоваться, как великие отцы, наложил на себя особый подвиг. Замкнул я однажды вериги навсегда и велел Шушере кинуть ключ в Истру-реку. И все бы ничего, терпимо. Прижмет ино, так в бане лучинкой потрешь, ино вошка когда совьет гнездо, так мыльцем ее прочь погонишь. А вот нынче совсем остарел, сдал дедко, пошли из меня гнилые соки, весь припах я, а под оплечьями, под ременными шлеями непроходимые язвы намокли. И как быть, сынок? Снять ли вериги? Лечить иль нет? Иль заживо гнить во славу Господа нашего?»

Никон настойчиво, с какой-то угрозою, но и надеждой воззрился на келейника подслеповатым взглядом из-под клочковатых седых бровей.

«Гос-по-ди, по-ми-луй... И плоть бысть дадена на обручение с душою. И спасая плоть, спасаешь и душу сво-ю-у! – вдруг пропел Мардарий. – Святый человеколюбче! Смиряя – смиряй, но не насильствуй без времени... Дозволь посмотреть, отечь родимый».

Хотел и дальше петь, но сдержался, прикусил язык; у всякой речи своя длина; ежли первые слова на пользу, то вторые – во вред. И подумал умиленно: «И мудрые-то порою, как дети. И святые трухнут, еще не упокоясь. И на том им работники спосыланы в услужение. И не возгордися в помощи своей, ибо малая тварь по смерти сгниет и сгинет, как палое дерево. Святые же по смерти сияют, не помирая...»

«Что же ты, Мардарий, меня, как отца, холишь?» – спросил Никон.

«Всякий горшок знай свой шесток», – уклончиво ответил инок и ловко, вроде бы без усилий, разоболок просторное, угловатое в старости тело Отца. Так матери детей своих раскутывают. И, оглядев костистое, с проточками и провислостями, когда-то могучее тело монаха, снова подумал грустно: «И гору изъедают дожди и ветры, а тут живая плоть».

«Что, сынок, на старика-то страшно глянуть?» – Никон положил на стол длинные, в черных узлах вен руки с одрябшими мясами, поиграл пальцами, но они уже худо разгибались, кривые, усаженные ревматическими шишками. Кожаная сбруя вериг, когда-то туго обтягивающая валкие, с буграми мышц плечи монаха, сейчас, оказывается, висела свободно, как шлея на доходяге-лошади. «Эх, право, был конь езжан, диво на диво, – сокрушенно вздохнул Никон, поцеловал верижный крест. – Не поверишь, братец, но, бывало, на речные насады нашивал кули с солью на пятнадцать пуд. Сходни до воды гнулись, как иду, а я-то все бегом да спехом. И ни одна жилка не тоскнула».

Вспомнил Никон прежнюю удаль с младенческим восторгом и тут же загрустил.

«Что посеешь, владыко, то и пожнешь», – снова с намеком ответил Мардарий и, потянув ременное осклизлое оплечье вериг, осмотрел выпирающие крылом лопатки с отставшей кожей и горбатые лемеха ключиц. Там живое мясо глянуло, и в нем, в сукровице и гное, кишело белое червие, поедая скорбящую плоть.

«Экую досаду терпит! – молча восхитился Мардарий. – Воистину великий старец. Но припекло патриарха, заскулил, как ребенок».

И от любви к страдающему Никону решился нарушить давний обет. Хотя монаху болезни не в сокрушение, но в устроение души. Еще давече при виде ковыляющего Никона, уже согбенного к земле, с горбиком на загривке, не пришло бы Мардарию такого желания; да вот внезапные стенания святого старца проняли сердце келейника.

... Но кто бы знал, что Мардарий с юных лет был докою-травником, он от бабки родной напитался ведовским знанием, а помирая, она передала ему по родовой памяти древние запуки и заговоры; Мардарий мог бы по ветру наслать немочь и болезнь подложить под след, сокрушить немилостивого; он ведал черную силу ветров, выжимающих жизненные соки из человека, и сам пугался их гибельной власти; он мог «вытирать» древесный огонь из дуба, знал цену грибу и ягоде лесной и великую цельбу кореньев. Мардарий пользовал крестьян своей деревни от недугов, а постригшись, посчитал знахарство за страшный грех, – так научали русские святители и древние писания. Но и по сей день чуял чернец перстами, и нюхом, и очьми, и любовным сердцем даже самую ничтожную былку, что сама при дороге стелется под ступню, будто вопя и моля: де, глянь-ко на меня, христовенький! не поленися да нагнися, и прибери меня к рукам, я тебе ой как пригожуся! Ведь зазывистые травы-похвалебщицы, видимые издалека, что вспыхивают на Иван-день, как холодное пламя, рождаются для любования, чарования, и красы, и искуса; а скромные, простенькие – для лечения и на корм скотине.

«Зудит? – ласково спросил Мардарий, наклонился, почти касаясь губами язвы, и, не брезгуя, утешливо, прохладно подул. – Тут бы тебе ласточкиной травы, да где-ко взять ее?» – вдруг проговорился инок.

Никон зажмурил глаза, так стало ему хорошо на миг. А спросил келейничка сурово и одним лишь голосом вогнал в панику:

«Лечил, сынок? С травами знался?..»

«Нет-нет, – испуганно отказался Мардарий. – В детстве от бабки Макриды что слышал разве, дак прильнуло по дурости. Грыжу там скинуть, или рожу унять, иль волос из черев выгнать. Худое-то, владыка, завсе льнет, как репей к штанам... Жалко мне тебя, батько. Кушают тебя черви-то, поедом едят. Больно мясо сладко...»

«Не сладко, а вонько. Едят, могильщики. Дождаться, ишь ты, не могут, когда меня в ямку зароют. Грызут и в день, и в ночь без отдоху».

«Так сняли бы вериги-то? Чего зря маяться? Не в тюремку же на цепь? Сам себя закрыл...»

«Как это? – не понял Никон. – Лукавый, это ты меня поманываешь? Бесов насыльник, куда меня спихиваешь?»

«Сами же даве сказали, де, не твори обеты. Де, сатанин это посул и обман чаровной душе,» – заикаясь, с трудом промямлил Мардарий, уже не решаясь петь.

«Я такого не говаривал, подлец. Не приклепывай с умыслом. Я только и промолвил в науку, де, зряшных обетов не давай. Но уж коли дал клятву, то и не соступай с нее, терпи до смерти... Нет, ты не простец, Мардарий, хоть и все тайны для меня наруже. И про цельбу твою знаю, скрытник, и про торбочку в чулане».

Мардарий густо покраснел, промолчал.

«За скрытню епитимья тебе в тыщу поклонов, да две недели не ясти горячего. А сейчас поскреби-ка, сынок, лучинкой. Нет ничего слаже чесотки. Сладкая болезнь. День бы чесался и другой, пока не подох бы... Освободи-ка от сладкого лиха. Разрешаю... И молиться-то скоро не замогу, все внимание черви на себя перенимают. Копошатся, не спят. И глянуть бы на них охота, дерзких и бездельных, кто сам образ Христов заедают, не убоясь Творца. Ну да и на них скоро своя управа сыщется в отместку. Ну как, сынок, не убудет от нас?»

Мардарий понял намек, не стал тянуть. Принес заветную торбочку из чулана, выпотрошил старые запасы. Что-то нашлось у сердобольного и от мокрых язв, чтобы, не мешкая, обиходить старца. Ведь заживо гниет. Откупорил горшочек, залитый воском, очистил раны от гадов и толсто обложил проеди мазью из бычьей желчи на меду.

Прочувствовав сладкое жжение, Никон сказал мягко:

«Детка, это Господь тебя ко мне подослал. И великому грешнику, коли покается он, и на бренной земле будет дарована надежда на вечное спасение. Храни тя Бог, милый. Крепко ты меня удоволил и от уныния спас, покинутого всеми. Никому я нынче не нужон, никому не страшон. Даже отравы в кубок не всыплют. А я бы охотно принял ее, не знаючи-то, и зла бы с собою не унес...»

Из-под седой щети бровей глаза, до того водянистые, поволоченные бельмами, вдруг навострились на Мардария зорко, испытующе. Нет, не прост старец, и в конце-то пути знает он, подневольный и сосыланный патриарх, высокую цену своему имени; и поныне не утихли страсти на Москве вокруг белозерского затворника, многим хочется схитить его жизнь, чтобы покрыть забвением тайны, ибо незарастаемую борозду пропахал Никон по русской земле.

Мардарий оболок старца в чистую рубаху, ушел в чулан и, открыв вольяшный складенек, встал на часы.

И Никон опустился на колени пред тяблом и, любовно озирая светлый лик Матушки Небесной, попросил кротко:

«Заступленница и печальница, велики грехи мои на сем свете. Сблудил я неодинажды, порато возгоржался и восхотел земной славы, хоть и всяко бежал от нее. А ныне не вечной жизни прошу на земле, но чтобы умереть часом, не залежавшись пластом на лавке. Обузой не хочу стать. Прости же Ты, что тешу никудышную плоть свою и зазираю от хворей. Лодья-то моя давно у прибегища, и паруса раскатаны, и поморцы по бортам наизготове, да вот кормщик припоздал...»