Уроки химии - Бонни Гармус

Он судорожно вздохнул.

– Естественно, я – химик, мистер Рот, – отметила она, – что на поверхностный взгляд объясняет, почему Кальвин заинтересовался моими исследованиями. Но мне доводилось сотрудничать со многими другими химиками, и ни один из них не признавал, что я – из того же теста. Это признали только Кальвин и еще кое-кто. – Она гневно сверкнула глазами. – Тот, другой, звался доктором Донатти и возглавлял сектор химии в Гастингсе. Он не только считал, что я из того же теста, но и знал, что у меня есть определенные идеи. Если называть вещи своими именами, он похитил мои результаты. Которые опубликовал, выдав за свои собственные.

У Рота расширились глаза.

– В тот же день я уволилась.

– Но почему вы не заявили свои права на ту публикацию? – спросил он. – Почему не потребовали упоминания своего имени?

Элизабет посмотрела на Рота, как на инопланетянина:

– Надо понимать, вы шутите.

Рот вспыхнул от стыда. Ну конечно. Кто поверил бы слову женщины, если ему противостояло слово мужчины, а тем более руководителя целого сектора? Если начистоту, Рот и за себя не поручился бы в такой ситуации.

– Я полюбила Кальвина, – продолжала она, – потому что он был умным и добрым, но еще и потому, что он первым из мужчин воспринял меня всерьез. Подумать только, к чему могло бы привести такое положение, когда все мужчины воспринимают женщин всерьез. Не ровен час, это потребовало бы перестройки всей системы образования. Произвело бы революцию в кадровой сфере. Консультанты по вопросам семьи и брака остались бы без работы. Вы понимаете, о чем я?

Он понимал, хотя и против собственной воли. От него недавно ушла жена, сказав, что он не уважает ее работу матери и домохозяйки. Но какая же это работа: мать и домохозяйка? Это в лучшем случае роль. Короче, жена его бросила.

– Вот почему я решила использовать «Ужин в шесть» для пропаганды химии. Потому что женщины, понимающие химию, начинают понимать устройство этого мира.

Рот был сбит с толку.

– Я говорю об атомах и молекулах, Рот, – уточнила она. – О реальных законах, которые управляют материальным миром. Когда женщины осваивают концептуальную базу, они начинают видеть ложные границы, возводимые специально для них.

– Вы хотите сказать – мужчинами?

– Я хочу сказать, что искусственные культурные и религиозные догмы ставят мужчин в совершенно незаслуженную однополую позицию лидерства. Знание хотя бы начатков химии раскрывает опасность такого однобокого подхода.

– Видите ли, – начал он, понимая, что никогда не рассматривал эту проблему в таком ракурсе, – я соглашусь, что устройство общества оставляет желать лучшего, но если говорить о религии, я склонен считать, что она учит нас смирению – указывает наше место в этом мире.

– Неужели? – удивилась она. – По-моему, религия лишает нас тормозов. Учит, что мы, по сути, ни за что не отвечаем: за ниточки дергает какая-то неведомая личность или сила, а мы в конечном счете не несем ответственности за происходящее, наше дело – молиться об изменении мира к лучшему. Но если начистоту, то груз нашей ответственности за вселенское зло огромен. И у нас достанет сил, чтобы с ним бороться.

– Но вы же не хотите сказать, что человечеству достанет сил изменить вселенную к лучшему?

– Мистер Рот, я хочу сказать лишь одно: меняться должны мы сами – исправлять допущенные ошибки. Природа значительно превосходит нас в интеллектуальном плане. Конечно, мы можем накапливать знания, можем двигаться дальше, но для этого нам нужно распахнуть двери. Из-за нелепых гендерных, расовых и других предрассудков путь в науку закрыт для множества блестящих умов. Такое положение приводит меня в ярость; пусть бы оно привело в ярость и вас. Перед наукой стоят грандиозные задачи: победить голод, болезни, вымирание. Те, кто целенаправленно захлопывает двери перед другими, прикрываясь удобными замшелыми принципами, выдают не только свою бесчестность, но и заведомую лень. В Научно-исследовательском институте Гастингса таких полно.

Рот даже прекратил записывать. Эти слова отозвались у него в сердце. Взять хотя бы его самого: работает в престижном периодическом издании, а новый редактор перешел из бульварного листка «Голливудский репортер», и он, Рот, лауреат Пулицеровской премии, теперь подчиняется человеку, который называет новости «сплетнями» и требует, чтобы в каждом материале присутствовала «грязишка». «Журналистика – тот же доходный бизнес!» – при каждом удобном случае напоминал ему босс. Пипл падок на дешевку!

– Я атеистка, мистер Рот, – с тяжелым вздохом произнесла Элизабет. – Точнее, гуманистка. Но должна признать, иногда меня тошнит от рода человеческого.

Она встала, собрала чайную посуду и составила ее возле знака станции для промывки глаз. У Рота возникло убеждение, что интервью окончено, но тут хозяйка дома повернулась к нему лицом.

– Что касается университетского диплома, – заговорила она, – у меня его нет, и я никогда не утверждала обратного. Поступить на магистерскую программу Майерса мне удалось только за счет самообразования. Кстати… – твердо продолжила она, вытаскивая из прически карандаш. – Вам следует кое-что знать.

Элизабет поведала ему всю свою подноготную, не утаив, что ей пришлось отчислиться из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, поскольку мужчины, которые насилуют женщин, не допускают лишнего шума.

Рот судорожно сглотнул.

– Что же касается моей первоначальной подготовки, – добавила она, – ее дал мне брат. Он научил меня читать, ввел в удивительный мир библиотек, пытался оградить от стяжательства родителей. В тот день, когда мы нашли в сарае его тело, болтавшееся в петле, наш отец даже не счел нужным дождаться полиции. Уж очень торопился на очередное свое представление.

Отец, по словам Элизабет, подвизался проповедником, возвещая скорый конец света, и в настоящее время отбывал не то двадцатипятилетний, не то пожизненный срок за убийство трех человек во время демонстрации некоего чуда, хотя истинное чудо заключалось в том, что погибло всего трое. Что до матери, Элизабет не виделась с ней более двенадцати лет. Та завела новую семью и сбежала в Бразилию. Оказывается, уклонение от налогов может стать делом всей жизни.

– Но сдается мне, детство Кальвина вообще не выдерживает никаких сравнений.

Она рассказала, как погибли его родители, затем тетушка, а сам он попал в католический приют для мальчиков, где оставался жертвой святош, покуда не набрался сил, чтобы дать им отпор. Дневник, который он вел в детские годы, Элизабет нашла в одной из коробок, вывезенных ею с помощью Фраск. Сквозь мальчишеские каракули, местами неразборчивые, пробивалось неизбывное горе. Элизабет умолчала лишь об одном: именно на страницах этого дневника она увидела истоки злопамятства Кальвина. Живу тут взаперти, хотя место мое совсем не здесь, писал он, давая понять, что перед ним открывались другие возможности. Никогда его не прощу. Этого дядьку. Нипочем. До самой смерти. Теперь, прочитав его переписку с Уэйкли, она поняла, что та запись относится к отцу, которого Кевин предпочел бы видеть мертвым. Которого поклялся ненавидеть всю жизнь. И сдержал эту клятву.

Рот не мог поднять глаза. Он вырос в благополучном окружении: отец, мать, ни тебе суицидов, ни убийств, ни одного сомнительного поползновения приходского священника. Но вместе с тем постоянно жаловался. В чем же дело? Да в том, что людям свойственны дурные привычки: с одной стороны, отмахиваться от чужих трудностей и невзгод, а с другой – не ценить того, что им дано. Или было дано. Сам он тосковал по жене.

– Что касается смерти Кальвина, – говорила Элизабет, – это полностью моя вина.

Он побледнел, когда она завела рассказ про тот несчастный случай, про поводок и сирены: из-за этого стечения обстоятельств она зареклась кого бы то ни было привязывать к себе – и не важно, каким способом. Со смертью Кальвина, как ей виделось, в ее жизни началась полоса неудач: сломленная тем, что Донатти присвоил ее труды, она забросила науку; решив помочь дочери освоиться среди ровесников, отдала ее в школу, где та не прижилась; и что еще хуже – сама она занялась, по примеру отца, лицедейством. И кстати, вот еще что: довела до инфаркта Фила Лебенсмаля.

– Хотя, если честно, я не считаю последнее неудачей, – заявила она.

– О чем вы с ней толковали? – спросил фотограф по дороге в аэропорт. – Я что-нибудь пропустил?