Новый Мир ( № 12 2008) - Новый Мир Новый Мир

В начале прошлого столетия произошло достаточно резкое размежевание двух подходов к человеку. Наряду с уже упомянутым, «вертикальным», набрал силу и противоположный, условно говоря, «горизонтальный» ракурс изображения человека, предполагавший поиск не абсолютной оригинальности в каждом региональном сообществе, но, наоборот, — сходства в характерах и обычаях людей совершенно разных, принадлежащих к различным культурам. Скажем, один из главных романистов «потерянного поколения» Хемингуэй в романе «Прощай, оружие!» показывает, что немцы, итальянцы, американцы (по неведомым причинам воюющие друг против друга) — это люди с общей системой первоначальных, почти «биологических» ценностей: чувства самосохранения, стадного товарищества, преданности возлюбленным и т. д. Уильям Фолкнер в романе «Солдатская награда» тоже отдал дань теме мировой войны, затронувшей десятки стран и народов. Однако удача и всемирная известность пришли к нему после того, как он последовал почти легендарному совету Шервуда Андерсона — писать только и исключительно об американском Юге, о крохотном клочке родной земли, который можно накрыть на карте почтовой маркой. В вымышленном Фолкнером округе с индейским названием Йокнапатофа никогда не происходили события мировой важности, но на карте всемирной литературы этот замысловатый топоним обрел первостепенную известность и значительность. Такую же, впрочем, как и жизненный космос донского казачества, или мир кочевников-киргизов у Айтматова, или маркесовское Макондо.

Понятно, почему в каждом томе русского Собрания сочинений Фолкнера на форзаце изображена карта Йокнапатофы, — с нею внимательный читатель постоянно сверяется, чтобы лучше понять место действия событий, в которых участвуют герои. К первой вышедшей по-русски книге Марии Матиос тоже приложена карта, на которой — земли так называемой Западной Украины, точнее говоря — Галиции и Северной Буковины (ныне Ивано-Франковская, Черновицкая и окрестные области). Эти земли на протяжении столетий были в перекрестье масштабных европейских и трансъевропейских этнических перемещений, религиозных движений, культурных контактов и взаимовлияний, а также множества военных столкновений. Римляне и германцы, гунны и угры, славяне и евреи — все находили пристанище на этих землях, пускали корни, порою исчезали бесследно, следуя прихотливым маршрутам своей судьбы в большом времени цивилизаций…

И это непрерывное, болезненное великое переселение народов, эта бесконечная смена государственных символов не завершились в седой древности, продолжались на протяжении всего XX века. Я знавал человека, который уехал в Канаду в начале перестройки, будучи 99-летним. Весь свой век он прожил в одних и тех же Черновцах, но в четырех разных странах: до 1918 года — в Австро-Венгрии, затем до 28 июня 1940-го — в Румынии, потом в СССР и, наконец, после 1991-го — в Украине. Другой мой знакомец, математик из тех же краев, в ответ на какое-то мое невинное редакторское замечание по поводу текста его учебной брошюры разразился хохотом, переходящим в рыдания. «Я ходил в еврейский хедер, все детство говорил на идише и по-немецки, потом учился в румынском университете, а теперь преподаю матанализ по-украински! И вы хотите, чтобы я безукоризненно писал по-русски?!»

Однако есть в этом краю земли, которых словно бы не коснулись вековые бури истории, — это отроги Восточных Карпат, где издавна живут украинские горцы — гуцулы. Труднодоступные эти места сохранили первозданную чистоту дальних пейзажей и покой нагорной тишины. Здешние жители отличаются большой строгостью в быту, они молчаливы и сдержанны, порою кажется, что они вообще не отмечают, какое тысячелетье на дворе, делают все, как повелось исстари: ходят в церковь, извлекают причудливые звуки из местных музыкальных диковин — трембит и дрымб, ткут пестро-темные ткани на одежду и на красоту в доме. Эти люди все знают обо всех жителях окрестных сел, ничему не удивляются, называют на «вы» своих супругов, несут в себе какое-то поразительное внутреннее спокойствие. Коллективный их мир всегда знает больше, чем любой отдельно взятый его насельник. Есть отдельные селяне, а есть община («громада»), люди —

М. Матиос употребляет в оригинальном тексте диалектную форму « люде» — «людэ» в русском произношении. Поэтому важнейшие вещи соседями по деревне порою никак не обсуждаются, но подразумеваются, о них не надо говорить именно в силу их абсолютной очевидности.

Для всех, кто помнит советское время, этот камерный и вместе с тем бескрайний мир приоткрылся, пожалуй, только однажды — в семидесятые годы, благодаря песням ныне покойного великого (а тогда еще очень молодого) композитора Владимира Ивасюка. «Червона рута», «Водограй», «Смеричка» — эти названия до сих пор вспомнит всякий, кому, например, за пятьдесят:

Тече во2да, тече бистра,

А куди — не знає,

Помiж гори, в свiт широкий

Тече, не вертає…

Гуцульский мир несет в себе зримый отголосок трагедий, именно о них в первую очередь и пишет Мария Матиос. Ее несколько раз переиздававшийся роман «Даруся сладкая», которым открывается сборник, признан в Украине книгой пятнадцатилетия. «Даруся» состоит из трех новелл, отсюда подзаголовок «Драма на три жизни». Первая новелла — рассказ о сироте, немой и блаженной Дарусе, которая больше всего боится вкуса конфет и всего сладкого, при одном упоминании

о сладостях у нее идет кру2гом голова, приходят многодневные приступы болезни.

О причинах известно всем, кроме (до поры до времени) читателя. Только на могиле отца Даруся обретает речь, шепотом говорит с ним, правда, об этом никто не знает.

Во второй новелле появляется новый герой — странник-бессребреник Иван Цвычок, мастер по изготовлению дрымб, музыкант, добывающий пропитание случайными заработками и продажей своих певучих изделий. Иван прибивается к Дарусе, живет в ее доме, но однажды вынужден его покинуть. Это случилось, когда он явился к Дарусе в военном облачении, подаренном сердобольным сержантом взамен изношенной одежды. Этот его облик для Даруси невыносим — опять-таки по причинам, о которых прямо в селе говорить не принято.

Причины Дарусиных недугов объяснены в третьей новелле, действие которой происходит в 1940-е годы, когда в здешних краях несколько раз меняется власть. Сначала вместо королевской румынской администрации приходят советские войска, потом война (немцы, снова румыны), затем надолго наступает время советской власти. Многие непримиримые сельчане уходят в леса, с ними не на жизнь, а на смерть борются спецслужбы. Однажды в дом Михайла и Матронки ночью являются лесные повстанцы и реквизируют продукты, предназначенные для сдачи в колхоз. Михайло вынужден уступить их требованиям, а наутро инсценирует ночной по­гром и сам докладывает властям о том, что колхозное добро насильственно изъято «лесовиками». Однако на допросе в его доме офицер спрашивает о том, как все было, не у взрослых, а у маленькой дочки Матронки и Михайла, предварительно угостив ее сладким леденцом. Даруся простодушно рассказывает, что папа сам бил окна, а его самого ночные гости вовсе не били. Последствия ясны: угроза высылки в Сибирь, самоубийство мамы Матронки, а вскоре — обретение Дарусей ее горького прозвища.

В «лагерных» вещах Солженицына изредка появляются узники ГУЛАГа — выходцы с Западной Украины. Это молчаливые и работящие люди, затаившие боль и ненависть. Официальная пропаганда называет их «бандеровцами» и твердит об их зверствах против мирных людей и представителей власти. В книгах Марии Матиос до читателя впервые донесена оборотная сторона медали, детально описаны причины упорства лесных повстанцев, еще в 50-х годах дававших время от времени о себе знать. «Коллективизация» (а на самом деле — бесчеловечное, смертоносное разрушение векового жизненного уклада) пришла в Прикарпатье лишь после войны, двумя десятилетиями позднее, чем в другие области шестой части мировой суши. Время было уже иное, да и земледелие в горных краях было практически не развито, а многие традиционные промыслы местного населения вообще с трудом поддавались какому бы то ни было обобществлению. Люди, достаточно спокойно относившиеся к языковым и бытовым ограничениям румынской поры (распоряжение «говорить только по-румынски» и т. д.), совершенно не могли постигнуть логику разрушения именно самых зажиточных хозяйств. К этому режиму невозможно было приспособиться, его нельзя было «переждать», для этого надо было навсегда расстаться с вековыми ценностями жителей гор — стремлением к нероскошному достатку, хозяйственной независимости, добропорядочной религиозной жизни.