Глоток зеленого шартреза - Николай Гумилев

Если убитому леопарду не опалить немедленно усов, дух его будет преследовать охотника.

Колдовством и ворожбоюВ тишине глухих ночейЛеопард, убитый мною,Занят в комнате моей.

Люди входят и уходят,Позже всех уходит та,Для которой в жилах бродитЗолотая темнота.

Поздно. Мыши засвистели,Глухо крякнул домовой,И мурлычет у постелиЛеопард, убитый мной.

«По ущельям ДобробранаСизый плавает туман,Солнце, красное как рана,Озарило Добробран.

Запах меда и вервеныВетер гонит на восток,И ревут, ревут гиены,Зарывая нос в песок.

Брат мой, враг мой, ревы слышишь,Запах чуешь, видишь дым?Для чего ж тогда ты дышишьЭтим воздухом сырым?

Нет, ты должен, мой убийца,Умереть в стране моей,Чтоб я снова мог родитьсяВ леопардовой семье».

Неужели до рассветаМне ловить лукавый зов?Ах, не слушал я совета,Не спалил ему усов.

Только поздно! Вражья силаОдолела и близка:Вот затылок мне сдавилаТочно медная рука…

Пальмы… с неба страшный пламеньЖжет песчаный водоем…Данакиль припал за каменьС пламенеющим копьем.

Он не знает и не спросит,Чем душа моя горда,Только душу эту бросит,Сам не ведая куда.

И не в силах я бороться,Я спокоен, я встаю,У жирафьего колодцаЯ окончу жизнь мою.

Я помню древнюю молитву мастеров:Храни нас, Господи, от тех учеников,Которые хотят, чтоб наш убогий генийКощунственно искал все новых откровений.

Нам может нравиться прямой и честный враг,Но эти каждый наш выслеживают шаг,

Их радует, что мы в борении, покудаПетр отрекается и предает Иуда.

Лишь небу ведомы пределы наших сил,Потомством взвесится, кто сколько утаил,

Что создадим мы впредь, на это власть Господня,Но что мы создали, то с нами посегодня.

Всем оскорбителям мы говорим привет,Превозносителям мы отвечаем – нет!

Упреки льстивые и гул молвы хвалебныйРавно для творческой святыни не потребны,

Вам стыдно мастера дурманить беленой,Как карфагенского слона перед войной.

Уронила девушка перстеньВ колодец, в колодец ночной,Простирает легкие перстыК холодной воде ключевой.

«Возврати мой перстень, колодец,В нем красный, цейлонский рубин,Что с ним будет делать народецТритонов и мокрых ундин?»

В глубине вода потемнела,Послышался ропот и гам:«Теплотою живого телаТвой перстень понравился нам».

«Мой жених изнемог от муки,И будет он в водную гладьПогружать горячие руки,Горячие слезы ронять».

Над водой показались рожиТритонов и мокрых ундин:«С человеческой кровью схожий,Понравился нам твой рубин».

«Мой жених, он живет с молитвой,С молитвой одной о любви,Попрошу – и стальною бритвойОткроет он вены свои».

«Перстень твой, наверно, целебный,Что ты молишь его с тоской,Выкупаешь такой волшебнойЦеной – любовью мужской».

«Просто золото краше телаИ рубины красней, чем кровь,И доныне я не умелаПонять, что такое любовь».

Пастух веселыйПоутру раноВыгнал коров в тенистые долыБроселианы.

Паслись коровы,И песню своих веселийНа тростниковойИграл он свирели.

И вдруг за ветвямиПослышался голос, как будто не птичий,Он видит птицу, как пламя,С головкой милой, девичьей.

Прерывно пенье,Так плачет во сне младенец,В черных глазах томленье,Как у восточных пленниц.

Пастух дивитсяИ смотрит зорко:«Такая красивая птица,А стонет так горько».

Ее ответуОн внемлет, смущенный:«Мне подобных нетуНа земле зеленой.

Хоть мальчик-птица,Исполненный дивных желаний,И должен родитьсяВ Броселиане,

Но злаяСудьба нам не даст наслажденья,Подумай, пастух, должна яУмереть до его рожденья.

И вот мне не любыНи солнце, ни месяц высокий,Никому не нужны мои губыИ бледные щеки.

Но всего мне жальче,Хоть и всего дороже,Что птица-мальчикБудет печальным тоже.

Он станет порхать по лугу,Садиться на вязы этиИ звать подругу,Которой уж нет на свете.

Пастух, ты, наверно, грубый,Ну что ж, я терпеть умею,Подойди, поцелуй мои губыИ хрупкую шею.

Ты юн, захочешь жениться,У тебя будут дети,И память о деве-птицеДолетит до иных столетий».

Пастух вдыхает запахКожи, солнцем нагретой,Слышит: на птичьих лапахЗвенят золотые браслеты.

Вот уже он в исступленьи,Что делает, сам не знает,Загорелые его колениКрасные перья попирают.

Только раз застонала птица,Раз один застонала,И в груди ее сердце битьсяВдруг перестало.

Она не воскреснет,Глаза помутнели,И грустные песниНад нею играет пастух на свирели.

С вечерней прохладойВстают седые туманы,И гонит он к дому стадоИз Броселианы.

Старый бродяга в Аддис-Абебе,Покоривший многие племена,Прислал ко мне черного копьеносцаС приветом, составленным из моих стихов.Лейтенант, водивший канонеркиПод огнем неприятельских батарей,Целую ночь над южным моремЧитал мне на память мои стихи.Человек, среди толпы народаЗастреливший императорского посла,Подошел пожать мне руку,Поблагодарить за мои стихи.

Много их, сильных, злых и веселых,Убивавших слонов и людей,Умиравших от жажды в пустыне,Замерзавших на кромке вечного льда,Верных нашей планете,Сильной, веселой и злой,Возят мои книги в седельной сумке,Читают их в пальмовой роще,Забывают на тонущем корабле.

Я не оскорбляю их неврастенией,Не унижаю душевной теплотой,Не надоедаю многозначительными намекамиНа содержимое выеденного яйца.Но когда вокруг свищут пули,Когда волны ломают борта,Я учу их, как не бояться,Не бояться и делать что надо.И когда женщина с прекрасным лицом,Единственно дорогим во вселенной,Скажет: «Я не люблю вас», –Я учу их, как улыбнуться,И уйти, и не возвращаться больше.А когда придет их последний час,Ровный красный туман застелет взоры,Я научу их сразу припомнитьВсю жестокую, милую жизнь,Всю родную, странную землюИ, представ перед ликом БогаС простыми и мудрыми словами,Ждать спокойно Его суда.

Это было золотою ночью,Золотою ночью, но безлунной,Он бежал, бежал через равнину,На колени падал, поднимался,Как подстреленный метался заяц,И горячие струились слезыПо щекам, морщинами изрытым,По козлиной старческой бородке.А за ним его бежали дети,А за ним его бежали внуки,И в шатре из небеленой тканиБрошенная правнучка визжала.

«Возвратись, – ему кричали детиИ ладони складывали внуки, –Ничего худого не случилось,Овцы не наелись молочая,Дождь огня священного не залил,Ни косматый лев, ни зенд жестокийК нашему шатру не подходили».

Черная пред ним чернела круча,Старый кручи в темноте не видел,Рухнул так, что затрещали кости,Так что чуть души себе не вышиб.И тогда еще ползти пытался,Но его уже схватили дети,За полы придерживали внуки.И такое он им молвил слово:

«Горе! Горе! Страх, петля и ямаДля того, кто на земле родился,Потому что столькими очамиНа него взирает с неба черныйИ его высматривает тайны.Этой ночью я заснул, как должно,Обвернувшись шкурой, носом в землю,Снилась мне хорошая короваС выменем отвислым и раздутым,Под нее подполз я, поживитьсяМолоком парным, как уж, я думал,Только вдруг она меня лягнула,Я перевернулся и проснулся:Был без шкуры я и носом к небу.Хорошо еще, что мне вонючкаПравый глаз поганым соком выжгла,А не то, гляди я в оба глаза,Мертвым бы остался я на месте.Горе! Горе! Страх, петля и ямаДля того, кто на земле родился».

Дети взоры опустили в землю,Внуки лица спрятали локтями,Молчаливо ждали все, что скажетСтарший сын с седою бородою,И такое тот промолвил слово:

«С той поры, что я живу, со мноюНичего худого не бывало,И мое выстукивает сердце,Что и впредь худого мне не будет,Я хочу обоими глазамиПосмотреть, кто это бродит в небе».

Вымолвил и сразу лег на землю,Не ничком на землю лег – спиною,Все стояли, затаив дыханье,Слушали и ждали очень долго.Вот старик спросил, дрожа от страха:«Что ты видишь?» – но ответа не далСын его с седою бородою.И когда над ним склонились братья,То увидели, что он не дышит,Что лицо его, темнее меди,Исковеркано руками смерти.

Ух, как женщины заголосили,Как заплакали, завыли дети,Старый бороденку дергал, хриплоСтрашные проклятья выкликая.На ноги вскочили восемь братьев,Крепких мужей, ухватили луки,«Выстрелим, – они сказали, – в небоИ того, кто бродит там, подстрелим…Что нам это за напасть такая?»Но вдова умершего вскричала:«Мне отмщенье, а не вам отмщенье!Я хочу лицо его увидеть,Горло перервать ему зубамиИ когтями выцарапать очи».

Крикнула и брякнулась на землю,Но глаза зажмуривши, и долгоПро себя шептала заклинанья,Грудь рвала себе, кусала пальцы.Наконец взглянула, усмехнуласьИ закуковала, как кукушка:

«Лин, зачем ты к озеру? Линойя,Хороша печенка антилопы?Дети, у кувшина нос отбился,Вот я вас! Отец, вставай скорее,Видишь, зенды с ветками омелыТростниковые корзины тащат,Торговать они идут, не биться.Сколько здесь огней, народа сколько!Собралось все племя… славный праздник!»

Старый успокаиваться начал,Трогать шишки на своих коленях,Дети луки опустили, внукиОсмелели, даже улыбнулись.Но когда лежавшая вскочилаНа ноги, то все позеленели,Все вспотели даже от испуга:Черная, но с белыми глазами,Яростно она металась, воя:«Горе, горе! Страх, петля и яма!Где я? Что со мною? Красный лебедьГонится за мной… Дракон трехглавыйКрадется… Уйдите, звери, звери!Рак, не тронь! Скорей от козерога!»

И когда она все с тем же воем,С воем обезумевшей собаки,По хребту горы помчалась к бездне,Ей никто не побежал вдогонку.Смутные к шатрам вернулись люди,Сели вкруг на скалы и боялись.Время шло к полуночи. ГиенаУхнула и сразу замолчала.И сказали люди: «Тот, кто в небе,Бог иль зверь, он, верно, хочет жертвы.Надо принести ему телицуНепорочную, отроковицу,На которую досель мужчинаНе смотрел ни разу с вожделеньем.Умер Гар, сошла с ума Гарайя,Дочери их только восемь весен,Может быть, она и пригодится».

Побежали женщины и быстроПритащили маленькую Гарру,Старый поднял свой топор кремневый,Думал – лучше продолбить ей темя,Прежде чем она на небо взглянет,Внучка ведь она ему, и жалко, –Но другие не дали, сказали:«Что за жертва с теменем долбленым?»

Положили девочку на камень,Плоский, черный камень, на которомДо сих пор пылал огонь священный,Он погас во время суматохи.Положили и склонили лица,Ждали, вот она умрет, и можноБудет всем пойти заснуть до солнца.

Только девочка не умирала,Посмотрела вверх, потом направо,Где стояли братья, после сноваВверх и захотела спрыгнуть с камня.Старый не пустил, спросил: «Что видишь?» –И она ответила с досадой:«Ничего не вижу. Только небоВогнутое, черное, пустоеИ на небе огоньки повсюду,Как цветы весною на болоте».Старый призадумался и молвил:«Посмотри еще!» И снова ГарраДолго, долго на небо смотрела.«Нет, – сказала, – это не цветочки,Это просто золотые пальцыНам показывают на равнину,И на море, и на горы зендов,И показывают, что случилось,Что случается и что случится».

Люди слушали и удивлялись:Так не то что дети, так мужчиныГоворить доныне не умели,А у Гарры пламенели щеки,Искрились глаза, алели губы,Руки поднимались к небу, точноУлететь она хотела в небо,И она запела вдруг так звонко,Словно ветер в тростниковой чаще,Ветер с гор Ирана на Евфрате.

Мелле было восемнадцать весен,Но она не ведала мужчины,Вот она упала рядом с Гаррой,Посмотрела и запела тоже.А за Меллой Аха, и за АхойУрр, ее жених, и вот все племяПолегло и пело, пело, пело,Словно жаворонки жарким полднемИли смутным вечером лягушки.

Только старый отошел в сторонку,Зажимая уши кулаками,И слеза катилась за слезоюИз его единственного глаза.Он свое оплакивал паденьеС кручи, шишки на своих коленях,Гара, и вдову его, и времяПрежнее, когда смотрели людиНа равнину, где паслось их стадо,На воду, где пробегал их парус,На траву, где их играли дети,А не в небо черное, где блещутНедоступные, чужие звезды.

ВЕСЕЛЫЕ БРАТЬЯ