Небеса ликуют - Андрей Валентинов

…Упокой, Господи, душу раба твоего Гарсиласио, и прости ему грехи, вольные и невольные…

На этот раз мы опоздали.

Ненадолго, всего на несколько минут. Редут был уже близко, когда во всю глотку рявкнули мушкеты, что-то звонко ударило по шлему, отдалось болью, желтой волной разлилось по глазам.

— Ляхи! Ляхи! Пан Гуаира ранен! Пали! Пали! Подхватили под руки, сорвали шлем, что-то мокрое прикоснулось к губам…

— Пали! Пали! На прорыв! Робы грязь, хлопцы! Все смешалось. Земля, небо, окровавленные белые рубахи, красные лица под немецкими касками, сабельный блеск, черный пороховой дым.

— Робы гря-а-азь!

Живые исчезли. Пропали, сгинули, провалились сквозь землю. Остались только мертвые; Странно, я только сейчас увидел их…

…Хлопец в серой свитке. Молодой, совсем мальчишка. Кровь на лице, через всю грудь — глубокая рваная рана.

…Старик в нелепой соломенной шляпе. В спине — длинная стрела, рука все еще сжимает кобыз. Струны порваны, уцелела лишь нижняя — «до».

…Сразу трое, один на другом. У того, кто сверху, вместо головы — кровавый обрубок.

…А вот и голова. Она высоко, ее водрузили на шест. Темная кровь заливает бороду, мертвый рот недобро скалится, но я все же узнаю того, кто каждое утро благословлял мятежный Вавилон.

Мир твоей душе, Иосааф, митрополит Коринфский! …Женщина. Копье проткнуло ее насквозь, застряло, его даже не стали вынимать.

…Мертвые, мертвые…

— Синьор дю Бартас! Синьор дю Бартас! Скорее, монсеньор… Синьор Гуаира!..

Азиний? Шевалье? Значит, мы уже на редуте? Тогда почему я вижу только мертвых? Почему они всюду, не отпускают, толпятся, тянут костлявые руки?

— Mort Dieu! Ноши! Бистро! Бистро! Гуаира! Вы меня слышите? Слышите?

Слова исчезают, сменяясь глухим погребальным звоном. Брат Паоло Полегини бьет в колокол, черным дьяволом висит на канате, раскачивая тяжелый медный язык. Брахман умен, он не захотел умирать, предатели любят жизнь…

…Бом… бом… бом…

Мертвые, мертвые, мертвые…

«…Я сказал Господу: Ты Бог мой; услышь, Господи, голос молений моих! Господи, Господи, сила спасения моего! Ты покрыл голову мою в день брани. Не дай, Господи, желаемого нечестивому; не дай успеха злому замыслу его: они возгордятся. Да покроет головы окружающих меня зло собственных уст их. Знаю, что Господь сотворит суд угнетенным и справедливость бедным. Так! Праведные будут славить имя Твое…»

Праведные будут славить имя Твое…

Misteria finita.

Я очнулся только на переправе. Очнулся, скривился от боли, привстал, пытаясь опереться на непослушную руку.

В глаза ударило солнце. Я зажмурился, отвернулся, снова приоткрыл веки.

Зеленая стена камыша. Очень знакомая. Камыш, наглая лягушка, невозмутимо шлепающая по черной грязи… Вот мы где! Черт, но здесь же топь!

— Гуаира! Ma foi! Слава Богу!

Я попытался улыбнуться. Марс был по-прежнему хорош — в помятой каске, с оцарапанной щекой, с опаленной бородкой.

— Почему мы здесь, шевалье? Пикардиец вздохнул, мотнул головой. Я все-таки встал. Пошатнулся, выпрямился, прижал ладонь к звенящему болью виску.

— Надо… Надо прорываться к гатям! Здесь не пройти! Дю Бартас снова вздохнул, отвернулся.

Берег был заполнен людьми. Тонкая шеренга реестровцев с мушкетами, а за нею — огромная тихая толпа в белых рубахах, ноши с ранеными, какие-то повозки, несколько перепуганных лошадей. Сколько здесь народу? Тысяча? Пять? Больше? Табор остался в стороне, переправы совсем рядом! Чего мы ждем?

— Шевалье! Мы должны прорываться…

— Поздно, друг мой!

От его негромкого голоса мне стало страшно — впервые за весь бесконечный страшный день.

— Там резня, Гуаира. Вилланы пытаются уйти через болото, но в лагерь ворвалась кавалерия, они развернули пушки… Я приказал занять оборону.

Я стиснул зубы, с трудом заставив себя обернуться. Оборона? Три сотни реестровцев — и огромная безоружная толпа. Впереди — озверевшие diablerie, за спиной — болото.

— Мы пытались искать путь, говорят, тут есть тропинка. Vieux diable! Такая трясина!

Зеленый камыш застыл непроходимой стеной. Великий дух Тупи, где ты?

— Ну, мне пора…

Пора? И тут прозрачная пелена боли наконец-то отпустила. В глаза ударил блеск — невыносимо яркий блеск начищенной стали. Они уже здесь, латники с крыльями за спиной, совсем рядом. Спешенные, сбитые в толпу, они не спешат, приближаются медленно, шаг за шагом. Торопиться некуда, дичь в ловушке, охота близится к концу…

— Монсеньор! Монсеньор!

Знакомый визгливый голос. Знакомый прыщавый нос. Только его здесь не хватало!

— Я взял вашу лютню, монсиньор! Она могла пропасть!

Ну и вид! Лысый поп в сутане с гитарой за спиной. Еще бы флейту в зубы!

— Монсеньор! Синьор Гуаира! Не поясните ли мне, отчего мы пребываем в положении, столь незавидном?

От его голоса боль снова проснулась, радостно ударила по вискам. А еще бывший регент! Как только псалмы пел?

— Болото видите? Это топь! Понимаете?

— Но… С Божьей помощью… Господь поддержит нас! Захотелось послать дурака к черту, к Кальвину, к злому духу Анамембире. Но сил не было.

— Да-да, монсеньор, с Божьей помощью! Я отвернулся.

— Заряжай, Панове! Целься! Ниже бери, ниже! Ничего не сделать, ничего не изменить…

— Первая шеренга! Пли!..

Сколько они продержатся? Полчаса? Час? Три сотни — против стальной стены. Стрельбу уже услышали, со стороны переправ глухо доносится топот копыт.

— Пли!!!

Я вновь оглянулся. Ополченцы стояли молча, кое-кто опустился на колени, уткнулся лицом в мокрую черную землю.

…А я так и не исповедался! Я не могу! Не имею права! Только Генерал может отпустить мои грехи! Но мессер Аквавива далеко…

— Дети мои! Во имя Господа!

Крик резанул по ушам. Услышал не один я — сотни голов повернулись к зеленой стене камыша.

— За мной, дети мои! Господь не попустит! В руке отца Азиния — знакомое медное распятие. Лицо раскраснелось от крика, лысина пошла темными пятнами. Боже! Какой дурак!

— Господи! Услышь молитву мою, внемли молению моему по истине Твоей, услышь меня по правде Твоей…

Нелепая фигура в длинной сутане, с гитарой за спиной косолапо подобралась к узкому пролому в зеленой стене. Брызнули во все стороны перепутанные лягушки.

— …И не входи в суд с рабом Твоим, потому что не оправдается перед Тобой ни один из живущих…

Плеск воды. Лысый дурень шагнул в топь. Я прикрыл веки. Все!

— …Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших…

Что-о-о?! Я открыл глаза. Бред! Этого не может быть!

— …И уныл во мне дух мой, онемело во мне сердце мое. Вспоминаю дни древние, размышляю о всех делах Твоих, рассуждаю о делах рук Твоих…

Брат Азиний брел по болоту. Вода доходила до колен, зеленая ряска испачкала сутану.

Вода — до колен? Там же топь! Я сам проверял, сам искал тропу!

— …Простираю к Тебе руки мои; душа моя к Тебе — как жаждущая земля…

Стрельба стихла. Опустились мушкеты и пики, разжались руки, сжимавшие сабли. Люди смотрели, еще не веря, не решаясь даже перекреститься.

Лысый поп с гитарой за спиной шел через топь. Слова латинского псалма гулким эхом разносились над болотом.

Шел!

— Хлопцы! За ним! За ним! То святой! Святой! Опомнились! Сразу десяток бросился в протоптанный проход. Плеснула вода. Парни в белых рубахах погрузились по грудь, по пояс, по колено… Пошли!

— Гур-р-р-а-а-а!

Затрещал потревоженный камыш. Десятки, сотни людей устремились вперед, прямо в топь. Ноши с ранеными, кони, повозки… Шли!

— …Скоро услышь меня. Господи: дух мой изнемогает; не скрывай лица Своего от меня, чтобы я не уподобился нисходящим в могилу…

Резкий визгливый голос, выкрикивающий латинские слова, стих, замер вдали. А люди шли, откуда-то со стороны брошенного табора набегали другие — и тоже шли.

Я очнулся.

Очнулся, вытер пот со лба. Некогда думать, некогда пытаться понять. Шевалье!

Я бросился назад, прочь от истоптанного камыша. Надо уходить! Всем уходить, пока еще не поздно!..

Мушкеты исчезли, зато появились лопаты.

Реестровцы копали — быстро, споро, черная мокрая земля летела во все стороны.

Дю Бартас, мрачный, сосредоточенный, смотрел в сторону гатей. Поляки никуда не ушли, они лишь попятились. Выстрелы не пропали даром, а может быть, паны зацные тоже поняли, что случилось на их глазах.

— Это называется шанцы, мой друг, — шевалье кивнул на углублявшиеся на глазах ямы. — Если вы помните, Боплан писал, что черкасы — великие мастера по таким работам.

— Надо уходить! — начал я, но пикардиец покачал головой.