Лекции - Андрей Кураев

Для людей, у которых есть опыт знакомства с методологией научного знания, c теорией познания, с логикой, памятна теорема Гёделя о неполноте формальных систем. Вкратце я напомню ее главный вывод: ни она формализованная (строго доказанная, скажет так, логически выверенная) система суждений, т. н. «язык», не может обосновать все суждения, которые в себя включает. То есть, любая теория включает в себя набор аксиом, которые не могут быть доказаны в рамках самой этой теории, но в принципе они могут быть доказаны в рамках метатеории. Но эта метатеория тоже включает в себя набор аксиом, которые сама доказать не может. Так вот, для того, чтобы ученый мог заняться изучением мира, в его сознании должен быть совершенно определенный набор аксиом. И эти аксиомы он не выдумывает сам — эти аксиомы должна предложить ему та культура, в которой он воспитан и в которой он вырос.

Давайте с вами попробуем эти аксиомы перечислить.

Первая из них: ученый должен верить в существование материального мира. Потому что, понимаете, наука, физика занимается прежде всего материальным миром. Итак, ученый должен верить в существование материального мира. Кажется, чего тут верить‑то? «Это и так очевидно!» Простите, не очевидно! Мы с вами знаем множество философских систем, которые отрицают существование, реальность материального мира. Вспомните буддизм и индуизм для сравнения. Материальный мир там — это майя, иллюзия, его на самом деле нет, и поэтому заниматься изучением того, чего нет, означает, прежде всего, самого себя погружать в бездну небытия и иллюзий. Поэтому в культуре, заквашенной на буддизме и индуизме, не может возникнуть интерес к научным познаниям материального мира.

Следующее убеждение, которое должно быть у ученого: он должен быть убежден в том, что этот материальный мир не только существует, но этот материальный мир является благим. Опять же, множество религиозных и философских концепций считают, что мир материи — это мир духовно извращенный, деградировавший. Это мир испражнений, самых низших, грязнейших поллюций и испражнений. Вспомните неоплатонические концепции, гностические концепции. Одно из гностических изречений (гностики — это околохристианские еретики начала Христианской эры) гласит: «Кто нашел мир, тот нашел труп». И в этом смысле любой ученый, занимающийся изучением материального мира, просто анатомирует трупы. А во всех традиционных культурах это не очень приятное занятие. Но и сегодня патологоанатом — это не очень уважаемая профессия, даже сегодня. А тем более, если весь мир — это разлагающийся труп (труп Пуруш в индуизме вспомните), то заниматься копанием в этой грязи… Что такое тогда ученый? Золотарь, ассенизатор. И, конечно же, общество, тем более религиозное, оно не очень уважает ассенизаторов. Оно их терпит (конечно, без них жить нельзя), но не более того — ордена почетного легиона им на грудь и на бочку не вешаются. Итак, для того, чтобы ученый мог заняться изучением мира, он должен быть убежден в том, что мир является благим началом, что мир материи является благим началом.

Третье убеждение, которое должно быть у ученого: он должен быть убежден в том, что хотя мир есть благ, но мир не есть Бог. Дело вот в чем. Если человек считает, что весь мир божественен (это система пантеизма), в таком случае надо быть крайне осторожным в нашем обращении с миром. Когда я говорю о том, что наука рождается в XVI веке (на рубеже XVI‑XVII веков), я имею в виду очень простую вещь: именно в это время рождаются первые два метода научного познания мира. А именно: метод эксперимента и метод математического моделирования физических процессов. Математика была и в Древней Греции, и в Шумере — Вавилоне была математика. Но там математика была отдельно, а физика отдельно, чуть позже мы еще поговорим почему. А вот здесь они встречаются. Вот Галлией, на котором лежит заслуга внедрения этих методов в мир астрономии, объяснял так: «Эксперимент — это испанские сапоги, в которые я зажимаю природу, чтобы заставить ее дать нужный мне ответ». Переводить надо, что это за испанские сапоги? Что это совсем не итальянские сапожки?

Все‑таки переведу на русский язык. Однажды в Дубне мне тамошние физики объясняли, чем они там, в международном ядерном центре, занимаются за казенные деньги. «Что такое наш ускоритель, который здесь стоит? Представьте себе, что есть большой длинный тир, вы берете швейцарские часы, вешаете эти часы вот здесь, в этом конце, уходите в противоположный конец тира, берете крупнокалиберный пулемет, расстреливаете эти часы, потом собираете осколки, и по осколкам этих часов пробуете понять, что же это такое было, зачем, и как оно было устроено. Вот так же и мы: разгоняем тяжелые частицы до огромных скоростей, разбиваем атомы, обломки атомов ловим в камере Вильсона, и пробуем понять, что это такое было, и зачем это атому в целом нужно было. Поймите, это довольно‑таки варварское обращение с миром природы.

Итак, наука с экспериментом может возникнуть только в том мире, который воспринимается довольно‑таки профанным взглядом. Мир должен быть расколдован, демифилогизирован, и только в этом случае возможно научное изучение этого мира. Иначе… Скажите, пожалуйста, верующий христианин может ли совершить такой поступок. Его заинтересовал вопрос: в каком смысле на Литургии хлеб и вино становятся Телом и Кровью Христа? И он идет в храм, причащается, но Причастие не проглатывает, под языком его держит. Доходит до ближайшей химической лаборатории, достает это Причастие, кусочек, кладет в пробирку, под стекло и смотрит, делает анализы всякие, капает чем‑то и так далее. Может ли христианин так поступить? Не может. А если я грек? Для меня весь мир, весь космос — это живое божественное существо? Понимаете, это означает, что здесь тоже мои религиозно–философские убеждения налагают определенный запрет: «Весь космос — это святыня.» И со святыней нельзя обращаться профанно — нельзя ее насиловать, разрушать и т. д.

Итак, чтобы возникла наука, идея технического прогресса, технического овладения Вселенной, для этого мир должен быть расколдован.

Следующее убеждение, которое должно быть у ученого: он должен быть убежден, что мир един. Это то, что называется изоморфизмом и изохронизмом. То есть, ученый до сих пор убежден, ученый слепо верит (подчеркиваю: слепо верит!) в то, что все физические константы одинаковы в любой точке пространства и времени. То есть, если я замерил вес протона здесь у меня в Дубне, то протон весит столько же и в Оклахоме, протон весит столько же и на Млечном пути, и в других галактиках. И протон весил столько же и десять миллиардов лет назад, и он будет весить столько же через пять миллиардов. Значит, принцип изохронизма… Проверить это нельзя, но ученые из этого исходят, в это верят.

Так вот, такого рода холистическая модель Вселенной может возникнуть только в том случае, если мы не придерживаемся политеизма. При политеизме множество богов создают мир в складчину, множество богов, разных духов управляют миром, разными его частями, как карма на душу положит… (у нее есть собственное желание). И поэтому здесь очень затруднено формирование единой модели.

Для сравнения. В «Агаде» («Агада» — это сборник раввинистических преданий, раннее Средневековье) так объясняется, почему растут растения: потому что рядом с каждым растением стоит его ангел–хранитель, который властно повелевает растению: «Расти!». Значит, в этом случае никакая ботаника невозможна, — ботаника сразу же превращается в ангелологию, в духоведение. Для того чтобы наука не превращалась в теологию, в мифологию, должна быть четкая грань между миром духов и миром материи. И, кроме того, должно быть убеждение в том, что один и единый Разум создал всё мироздание, и управляет им, и этот Разум неизменен.

И, наконец, у ученых должно быть убеждение в том, что в мире есть Разум, что мир не сводится к игре мертвых атомов. Ведь наука изучает не атомы, наука изучает законы движения, устройства, взаимодействия атомов и т. д. Законы. И ученый убежден: он эти законы может познать, эти законы написаны на человеческом языке. Очень серьезный вопрос: откуда мы убеждены в том, что у мира есть та изнанка, которая может быть выражена на языке нашей, человеческой математики?

Вот все эти необходимые аксиомы в распоряжение ученых были предоставлены именно христианством. Где мир реален, мир благ (помните начало Библии: «И увидел Бог, что все хорошо»?), мир не есть Бог, но при этом мир способен носить в себе начало духовное, разумное, потому что Слово (Логос) стало плотью. И имя Этому Богу, Который создал наш мир, — Любовь.

Я вам сейчас расскажу одну историю, из которой вам многое станет понятно. Итак, во время очередной франко–испанской войны, которая проходила, как вы думаете, где? В Бенилюксе — на территории Бельгии и Голландии. Вот там французы с испанцами в те времена воевали. Итак, однажды французская рота под командованием капитана Декартезиуса занимает деревню, сожженную после боя. Ноябрь, холодно. И надо подумать о ночевке. Домов нет — деревня сожжена, но остались знаменитые огромные голландские печи. И вот эти печи после пожара хранят тепло. И вот в них можно согреться. Капитан Декарт забирается в эту печку, закрывает за собой заслонку, чтобы не вытягивало тепло. И теперь поймите, в какой ситуации он оказался: толстые стены печи не пропускают ни звука, ни света, то есть, полная темнота, полное отсутствие звуков, одиночество и такая нормальная температура — ни жарко, ни холодно. То есть, ситуация полного сенсорного голодания — то, что у современных психиатров называется сурдокамерой. И вот Декарт оказывается в ситуации полной изоляции. И он в этих условиях начинает предаваться размышлениям. Декарт — человек философски образованный. Он начинает вспоминать аргументы, которые еще античные скептики выдвигают по поводу непознаваемости мира: наши органы чувств нас постоянно обманывают: весло, опущенное в воду, кажется сломанным, предмет, находящийся вдали, кажется маленьким, у больного желтухой неправильное восприятие цветов и вкусовых ощущений. Спрашивается: если органы чувств могут нас обманывать (хотя бы иногда), может, они врут всегда? И Декарт предается радикальному сомнению («De omnibus dubito» — «Во всем сомневаюсь»): «Может быть, сейчас мне мои органы чувств говорят: ничего не существует? Они мне сейчас врут, или они мне врали час назад? Когда мне врали мои органы чувств?». И вот Декарт идет этим путем сомнений, и, наконец, он доходит до точки, дальше которой сомневаться нельзя: «Я мыслю, я сомневаюсь, значит, я существую» («Cogito, ergo sum»). Может, моего тела нет? Вы знаете фантомные боли: руки нет, а кажется, что она болит. Может, все мое тело — это огромный фантом? Но моя мысль — она существует. Мое сомнение, мой вопрос! — он реален. Если есть моя мысль, значит, я существую.