Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Но, вглядываясь в ночную улицу, он снова попал в театр. Неожиданно возникла ещё одна фигура: кто-то переходил на другую сторону улицы прямо из-под окна, у которого стоял Дэн. Полисмен. Он направлялся туда, где так усердно трудился бродяга. Старик выпрямился и повернулся к полицейскому. Констебль в шлеме всё приближался. Вот он подошёл, заглянул в коляску, заговорил с бродягой. Дэн с интересом и тревогой наблюдал за происходящим, ожидая, что вот-вот появится новый Бамбл.191 Бродяга говорил много, видимо, отвечая на расспросы. Он вытащил из коляски какой-то свёрток, чтобы полицейский мог видеть, что там, под ним, и они явно принялись обсуждать увиденное. Старик даже приподнял этот предмет из коляски, так что и Дэн разглядел: старые стенные часы, отвергнутое время.

Тут Дэн заметил, что рука полисмена протянулась к грудному карману, и на самом деле захотел выступить в роли deus ex machina,192 открыть окно и возмущённо крикнуть, что это абсурд — заносить в чёрный список ни в чём не повинного старика. Но полисмен достал из кармана вовсе не записную книжку, а всего лишь пачку сигарет, которую и протянул старому бродяге; тот вытянул одну сигарету, благодарно кивнув, аккуратно убрал пачку в карман пальто и приложил руку к полям чёрной шляпы. Полисмен ушёл.

И нашему герою, застывшему у окна наверху, не остаётся ничего иного, как улыбнуться про себя: этакий незадачливый бог-творец, увидевший, что изъян в его творении исправлен силой, которую сам он забыл учредить.

Второй вклад

Так глупо, что о нём мне постоянно напоминает такой неанглийский цветок, с названием, которое я и написать-то не знаю как. Можно спросить Эйба, но это не так важно. Каждый день считаю, сколько раскрывается бутонов. По правде говоря, они — не улыбайся, пожалуйста, — немного напоминают шиповник у нас дома. По форме во всяком случае, если забыть об их дивном цвете. Душу бы прозакладывала, только бы найти бархат или вельвет такого синевато-фиолетового оттенка. Надевала бы раз в году — в память о тебе. Из-за них мне опять хочется закурить. Но я не хочу. Мне сейчас надо быть жестокой, и я с нетерпением ждала этого момента. Итак, о нём. О мистере Вольфе. Меньше всего Дэн нравился мне здесь, — разумеется, не буквально здесь, в «Хижине». А в доме, вместе с Милдред и Эйбом. Этот идиотский бильярд. То, как они изображали — один Миннесоту Фэтса,193 другой Пола Ньюмена,194 вытрясая друг из друга десяти- и двадцатипятицентовые монеты, и без конца спорили: сколько можно гонять шары «по-английски»! Эйб назначил меня подавать реплики в его поддержку, как страдалицу шотландку, понимающую, что такое расовая дискриминация. Ты небось и не подозревал, что единственная стоящая вещь, созданная в этой чёртовой стране, — косой удар по бильярдному шару? Голова Милдред в приоткрытой двери:

— Люди, обедать!

Мрачная — в духе Эдуарда Г. Робинсона195 — физиономия Эйба:

— «Обедать, обедать»! С ума сошла? Он только что выставил меня на всё, что у меня было!

Милдред смотрит на меня и возводит очи горе: когда же они повзрослеют? Мальчишки! Вступает Эйб: беда с бабами — никакого воображения. А Дэн стоит с киём в руке, наблюдает, мурлычет про себя от удовольствия: правда, здорово? Правда, они замечательные?

А я всегда чувствовала, что на целое поколение, да нет, на десять тысяч поколений отстаю от маленького кисло-сладкого Эйба. Первый рассказ о нём, тон — более чем небрежный, когда Дэн впервые вёз меня в Бель-Эр: до сих пор помню отдельные куски. Потенциально — великий сценарист; излечившийся алкоголик; знает всех на свете; заработал кучу денег и тэ дэ и тэ пэ. И главный смысл всего этого: если к концу дня ты не полюбишь его, как я, можешь топать домой пешком в полном одиночестве.

Удивительно — я никогда не слышала, чтобы он вот так выкладывался ради кого-то ещё. А ещё удивительнее, что он — даже тогда — так и не понял, что в этих вопросах я ужасно самостоятельная женщина. Тут у него, видно, шарики за ролики зацепились.

И вот — этот самый мой первый вечер в Бель-Эре: обед. Дэн сказал Эйбу, что он назвал не того режиссёра в каком-то старом фильме, про который я и слыхом не слыхивала; Милдред поддержала Дэна. Это Ник Рэй, а вовсе не Джон Как-его-там, как считает Эйб. У тебя маразм, сказала Милдред. Дэн сказал, спорим на тыщу долларов, что Ник Рэй. Эйб не согласился только по одной причине: «Не хочу, чтобы у тебя был предлог следующие полтора месяца кормить эту прелестную девочку одними гамбургерами, да ещё в грязных забегаловках. — Повернулся ко мне, взял меня за руку своей небольшой пухлой рукой. — Дженни, наступил момент, когда надо объяснить вам пару-тройку вещей. Жена моя тупа настолько, что никто, кроме меня, жениться на ней не захотел. Что касается этого паршивого англичашки — вашего приятеля, он ест мой обед, потрошит мои мозги, обжуливает меня в бильярд и за моей спиной строит глазки моей жене. И вам он, конечно, про это ни гугу, хм?» Я ему подыграла, сказала, что не понимаю, как он терпит такого квартиросъёмщика. А он: «Так вы думаете, куда-нибудь ещё в нашем городе его бы пустили? — Потом погрозил мне пальцем. — А вы знаете, что своей предыдущей пассии он пытался внушить, что его зовут сэр Беверли Хиллз Отель? — И тут же спросил: — И где, вы думаете, он покупает свои полотенца?»

Потом посмотрел на Милдред и Дэна и как ни в чём не бывало произнёс: «Так вот, как я и говорил, Ник Рэй взялся за эту картину потому, что…»

Поначалу так оно всё время и шло. Казалось даже, что Милдред и Дэн нарочно загоняют его в угол, чтобы Эйб предстал передо мной в роли ярмарочного медведя. Ну и ладно, он был весёлый и милый, такой типичный остроумец еврей, душа компании. Но спектакль слишком затянулся. В конце концов, уважаемый мистер Вольф, кто это научил меня вглядываться в образный ряд местного арго? В эти вечно повторяющиеся упоминания о содомии, совокуплении, о том, как кого-то трахнули, а кого-то употребили, о «расстановке кадров» и «очерёдности клёва» (когда и с кем трахаться, да?). И что нельзя смотреть на всех вокруг как на проституток и при этом надеяться, что создаваемое здесь искусство не будет проституировано? И кто это сказал мне, что Эйб был бесконечно прав в тот день, когда распространялся о том, почему в старых фильмах столько сладких слюней? Из-за того, что в реальной жизни язык и стиль интимного общения были настолько грубыми, а мужчины так отвратительно задирали носы, считая, что женщины только и ждут, как бы сбросить штанишки и дать им позабавиться, что сыграть на экране любовную сцену и не выглядеть последним идиотом в собственных глазах было для них невозможно. Вот они и изображали помешавшихся на этикете кавалеров, а женщины должны были делать вид, что верят в это, и тут же на месте, глаза в глаза, обмирать в экстазе — в качестве компенсации. Понадобились чудаки вроде Кэгни196 и Богарта,197 чтобы всё это поломать.

Ещё — о типично еврейской потребности манипулировать тем, что имеешь. Синдром гетто: превратить зрителей в «казаков» и убедить себя, что должен ублажать их во что бы то ни стало. Он об этом говорил вчера вечером: как, когда он начинал в кино, всей кинопромышленностью заправляли евреи, но актёр с еврейской внешностью не мог получить работу «даже в качестве дублёра запасного участника массовки». Потому что «казакам» это не понравилось бы. Но его собственное еврейство то и дело пробивалось наружу. Эти идиоты, shmucks, говорил Эйб, они просто решили, что гой — это тоже еврей, только с розовой кожей и прямым носом.

Меня повело в сторону, но это только кажется.

Дело не в Эйбе, а в том, что Дэн старался попасть ему в тон и тоже говорил гадости. Не понимая, что хотя Эйб высказывается прямолинейно, у него это получается смешно и мило, и потом, он же иначе не может. А у Дэна — просто прямолинейно. И отвратительно, что он сам говорил на том же языке, который разбирал по косточкам, который вроде бы презирал. Притворялся? Насколько лучше было, когда они принялись что-то обсуждать всерьёз: Америку, политику, да мало ли что ещё. Вот тогда я смогла почувствовать, что они по-настоящему любят и уважают друг друга.

Милдред мне понравилась сразу и навсегда. Дэн и не представлял себе (то есть я подозреваю, что не представлял), как много она вложила в этот брак. Я и раньше догадывалась об этом, а теперь знаю наверняка.

У Дэна бывают какие-то белые пятна в восприятиях. Это я поняла здесь, у Милдред и Эйба. В частности, он не очень чётко видит, что ими руководит, почему их брак такой удачный. Милый застольный собеседник и весёлый бильярдист должен дома на ком-то отыгрываться, отводить душу. Милдред сказала мне — всеми буквами: «Ему всегда нужны были другие люди, а мне, я думаю, всегда нужен был только он». Между прочим, последнее, что он придумал, — это притворяться, что он безумно (и совершенно невинно, так как Милдред всегда тут) в меня влюблён. Но так как Милдред всегда тут, в этом есть что-то вовсе не невинное, не могу объяснить — что. Может, попытка уколоть за что-то в их общем прошлом, не в настоящем. И я вовсе не уверена, что молодым он понравился бы мне больше.