Небо над бездной - Полина Дашкова

— Ему удалось вас спасти, уже когда он сам сидел в тюрьме? Каким образом?

— Он шепнул мне, чтобы на протоколах я рядом со своей подписью обязательно писал вот это. Дисипулус ин коннивус, по латыни. Бокий знал, что протоколы по спецотделу ложатся на стол Сталину.

— Для Сталина это выражение что-то значило? Он понимал латынь?

— И латынь, и греческий. Он недаром учился в семинарии. Немецкий выучил сам, в ссылке, читал в подлиннике не только Клару Цеткин, но и Гете. Я не встречал никого, кто скрывал свою образованность так, как это делал Коба. Он умел казаться невеждой, недоучкой. Это из животного мира. Хищник прикидывается мертвым, неопасным, чтобы жертва решилась приблизиться.

— И что, вот это, Дисипулус ин коннивус, заставило его отдать приказ о вашем освобождении?

— Ваня, ты задаешь слишком много вопросов. Пойдем к машине.

Зубов хотел поддержать старика под локоть, но Агапкин освободил руку, поковылял сам, мелкими, упрямыми шажками. Лицо его стало сосредоточенно сердитым, Иван Анатольевич хорошо изучил старика, знал, что, когда у него такое лицо, с ним лучше вообще не разговаривать. Но и молчать тоже было неприятно.

— На Бокия до сих пор выливаются ушаты грязи, — осторожно заметил Зубов, когда они остановились у перехода в ожидании зеленого, — говорят, пишут, будто он был извращенец, людоед, устраивал черные мессы и групповые оргии.

— Да, Сталин лично позаботился о посмертном имидже Глеба Ивановича. Хитрый Коба по сей день творит историю. Нынешние летописцы клюют зернышки мифов с его широкой ладони. Влезь в самый закрытый архив, найдешь лишь-то, что Коба счел нужным оставить. Товарищ Картотекин. Так его называли. Он не ленился возиться с бумажками.

Загорелся зеленый. Зубов взял старика под руку, они стали медленно переходить скользкую, покрытую наледью, мостовую.

— Но все-таки есть логика событий, причинно следственная связь, и многое можно вычислить, — пробормотал Иван Анатольевич, когда они ступили на тротуар.

— Логика. Раз человек подписал признание, значит, виноват. Вот логика! Посмотрел бы я на них, логически мыслящих, нынешних, в чем бы они признались, попади живьем в преисподнюю. Знаешь, я, пожалуй, в Кремль сегодня не хочу.

— Меняем маршрут? — слегка удивился Зубов.

— Нет. Едем к Красной площади. Там есть одно место. Я должен навестить.

Иван Анатольевич уже догадался, что за место, и мрачно спросил:

— Зачем?

До машины осталось несколько метров. Старик остановился, развернулся так резко, что чуть не упал. Зубов подхватил его за локоть. Лицо Агапкина оказалось совсем близко. Сквозь пергаментную кожу на щеках проступил румянец, губы гневно сжались. Он выдернул локоть, оттолкнул руку Зубова и медленно, сипло произнес:

— Была бы нормальная человеческая могила, я бы пришел туда. Но нет могилы. Есть законсервированный труп, толпы прут глазеть на труп, а мне нужно навестить могилу. Нет у него другой! Только такая!

Пока ехали до Манежной площади через пробки и светофоры, старик молчал. Зубов не трогал его, ни о чем не спрашивал.

Короткий путь по брусчатке Агапкин прошел удивительно быстро, пальцы крепко вцепились в рукав Зубова. Били куранты, звучали голоса разноязыких туристов, экскурсоводов. Группа провинциальных подростков снималась на фоне черно-красной ступенчатой пирамиды.

— Ой, можете нас сфотографировать? — девочка в розовой короткой шубе сунула Зубову фотоаппарат «мыльницу» и тут же отбежала к группе.

— Нет, девушка, погодите, попросите кого-нибудь еще, — растерянно крикнул ей вслед Иван Анатольевич.

— Ладно тебе, щелкни, — сказал Агапкин, — щелкни, и сразу пойдем.

Зубов сделал несколько снимков, вернул девочке аппарат.

Очередь к мавзолею стояла совсем маленькая. Группа азиатов, судя по убожеству одинаковых пальто и ушанок, из Северной Кореи. Еще какие-то молодые люди богемного вида, то ли голландцы, то ли шведы. Чтобы войти без очереди, не понадобилось показывать ветеранское удостоверение Федора Федоровича. И так пропустили.

Комкая в руках яркую вязаную шапку, старик остановился у стеклянного саркофага, губы его едва заметно шевелились, глаза сухо блестели. Зубов сначала отошел на пару шагов, отвернулся, чтобы не смотреть на труп под стеклом. Но ему показалось, что старика слегка качнуло, он решил встать рядом и, подойдя, услышал хриплое бормотание.

— Ничего, ничего, Владимир Ильич, потерпите, всякому искуплению приходит конец, Господь милостив, потерпите, дождетесь и вы своей амнистии.

По дороге назад, к машине, Федор Федорович молчал, шел с трудом, шаркал, тяжело опирался на руку Зубова. Когда выехали на Тверскую, вполне бодро произнес:

— Ему, бедолаге, если что и светит, только амнистия, и то не скоро. Реабилитировать его невозможно никак. Никогда. Но злодеем он не был.

— Как же не был? — изумился Зубов. — Он хладнокровно отдавал приказы о репрессивных мерах по отношению к целым слоям, прослойкам, классам, легко обрекал на гибель десятки тысяч. Буржуи, попы, кулаки, эсеры, меньшевики.

— Вот именно, — кивнул старик, — слои, классы. Он мыслил абстракциями, символами. Меньшевиков он обещал перевешать, всех до единого. Однако это были только слова, фигура речи. Меньшевистских лидеров Ленин знал лично. Конкретного, живого, знакомого человека, с которым когда-то пил чай, играл в шахматы, катался на велосипеде, ругался на партийных съездах, Владимир Ильич убить не мог. Орал, топал ногами, величал говном, сволочью, ссылал, выгонял за границу. Но не убивал. Знай он лично царя, то есть человека Николая Романова, его жену и детей, неизвестно, как бы все повернулось. Романовы для него — символ, абстракция. Потому так легко отдал приказ. Из-за скудости воображения он не видел за символами живых людей, детей, женщин.

— Вы оправдываете его? — спросил Зубов.

— Ни в коем случае. Я же сказал, реабилитировать его нельзя.

— Кто же он, если не злодей?

— Авантюрист, игрок. Ставки в той игре оказались слишком уж высоки. К тому же он только мнил себя игроком. На самом деле был фигурой на доске. Играли другие.

— Кто?

— Знаешь, я впервые попытался найти подходящее определение для этих «других» еще в двадцать втором году. До сих пор не нашел, — старик усмехнулся. — Ты предпочитаешь называть их сектой, тебе так удобней, вот и называй.

— Хорошо, — кивнул Зубов, — суть не в определениях. Допустим, Лениным и его сподвижниками манипулировали некие силы. Секта, орден. Не важно. Вы считаете это оправданием?

— Ничего я не считаю. То, что он натворил, непоправимо. Глубину катастрофы до сих пор никто не понимает. Но я был привязан к нему. Я видел, как страшно он мучился, физически, душевно. Оправдать и простить его нельзя. А пожалеть можно.