Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Было рано, часов девять утра, и очень тесно, несмотря на субботу, люди смотрели на меня с плохо скрытым удивлением, а некоторые с улыбкой. Потом я вышел из 130-го автобуса и вошел под эту огромную конструктивистскую крышу – под крышей носились гулкие голоса продавцов, пахло одновременно и цветами, и зеленью, и сырым мясом, и специями, я навсегда запомнил этот момент.
Розы я выбрал белые, хотя Ася говорила, что на самом деле они были кремовые.
Как я их довез до Ждановской на метро в целости и сохранности, до сих пор загадка. Потом мы с ними (с розами) поехали в ЗАГС на такси. Ася была в бледно-розовом платье и держала эти цветы у лица всю дорогу.
…Короче, собираясь в тот день на Черемушкинский рынок, я вдруг вспомнил, что у меня же нет подходящей посуды. В круглой кастрюле тушить целого кролика будет неудобно, а наша старая утятница давно подгорела, и ее пришлось выкинуть.
Но в последнее время там, на рынке, появились такие как бы магазинчики, по всему периметру огромного стеклянного ангара – скобяные товары, хозяйственный – со швабрами, пластмассовыми ведрами и стиральными порошками, с электрическими фонариками и дешевыми радиоприемниками, ну и так далее.
Может, и утятница найдется, решил я и поехал.
* * *
Впервые на московский колхозный рынок (конкретно на Московорецкий, возле станции метро «Каховская») я попал благодаря Толе Волкову. В начале восьмидесятых московские молодые матери передавали друг другу его телефон, как благую весть и драгоценное послание. И он приезжал за скромные пятнадцать рублей (потом двадцать пять), что, впрочем, по тем временам были большие деньги. Толя тогда работал на скорой помощи педиатром, и главное, что он умел: успокоить мать, готовую уже сойти с ума от кашля, поноса, сыпи, красноты на коже, странных движений при ползании и неправильной по мнению матери постановки головы.
Он все объяснял, как оно там устроено, приводил кучу аргументов, выписывал кучу ненужных рекомендаций, говорил при этом густым бархатным голосом и сам был необыкновенно красив и статен: огненный взгляд, темная борода, яркие черты лица, волшебная по убедительности речь, – словом, зачарованная и околдованная, молодая мать слушала его с ребенком на коленях и, так же как и ребенок, уносилась куда-то далеко в звуках бархатистого баритона, и слегка даже как бы засыпала, но потом резко вздрагивала – и уже была как новенькая.
Бывал Толя и у нас не один раз (проблем с детьми было много), и в какой-то из приездов он написал на бумажке очередную рекомендацию: на рынке (он подчеркнул это слово два раза) покупать репу, свеклу, сельдерей, варить, протирать и размешивать, и это сложное пюре – давать ребенку с ложечки.
Ася вообще не понимала, где в Москве брать такую вещь, как рыночная репа («Ну, это где-то под Москвой, у людей надо спрашивать», – задумчиво говорила она), но, бинго, репа все же нашлась – именно там, среди картофельных рядов на рынке, она лежала скромно, такая желтенькая и чистенькая, рядом с горой грязной картошки. И я был готов отдать за нее любые деньги, но стоила она, кстати, довольно скромно…
Репа, свекла и еще что-то такое же прямо с грядки – были сварены и бережно протерты сквозь марлю, превращены в волшебное пюре, потом все это помещалось прямо в рот с серебряной ложечки и было немедленно выплюнуто обратно в лицо дающему, поскольку есть его было невозможно, но постепенно, добавляя чудодейственную смесь в каши и паштеты, Ася добилась своего, и репа со свеклой пошли внутрь, сопровождаемые, правда, чудовищным диатезом.
Толя Волков впоследствии сделал гигантскую карьеру, введя в обиход московских дам «анализ крови на непереносимость продуктов», в результате которого в особой клинике тебе давали рекомендации, что есть, а что не есть: баранину можно, говядину нельзя, ну и так далее, белый сыр можно, желтый нельзя, сельдерей можно, репу нельзя. Это было дико модно в девяностые годы. Нет, он не создал «империю», но маленькое царство все-таки создал, и московские дамы, желающие похудеть, длинной вереницей пошли к нему на поклон, в его сеть особых клиник, а начиналось все по большому счету с младенцев, припадочных мамочек и диатеза.
…Этот диатез у маленького Мити я, конечно, до сих пор вспоминаю с некоторым содроганием, хотя ему, между прочим, уже тридцать семь лет, и он солидный мужчина. Как стригли ногти до корней, и как он все равно этими корнями расцарапывал себе щеки до крови, как орал ночью, тревожился, мучился и изводил свою мать.
Тут был, конечно, один вопрос: не репа ли со свеклой с Москворецкого рынка были тому причиной, или все же Ася переела цитрусовых во время беременности? Но ответа на него я не знал.
Словом, рынок в моей жизни значил многое, в особенности Черемушкинский.
* * *
Собираясь, наконец, туда и пытаясь срочно отыскать в шкафу приличные брюки (зачем мне на рынке приличные брюки?), я вспомнил еще один эпизод, связанный с рынком: как я пытался приготовить рыбу-фиш. Я напечатал рассказ Шеймовича и к нему присовокупил рецепт – и вот, глядя на этот злосчастный рецепт, ради которого пришлось сокращать в «Огоньке» настоящую большую литературу, я решил, что с паршивой овцы хоть шерсти клок, и я попробую. До этого я готовил только чашушули, блюдо со смешным названием, грузинская телятина в помидорном соусе.
Тогда на Черемушкинском рынке я купил сазана, поскольку покупать щуку боялся из-за обилия костей. «Вам рыбу порезать?» – деловито спросила меня моложавая дама-продавец, и я солидно кивнул. Это была моя первая ошибка, рыбу-фиш готовят в шкуре. Ну, типа шкуру снимают особым образом целиком, рыбу проворачивают, и засовывают все обратно. Бедного сазана, которого достали из мутной воды, и он еще немного при этом бил хвостом, тут же разрезали и очистили, и я поехал домой перечитывать рецепт. Ошибку обнаружил сразу, но деваться было некуда – я провернул рыбу в мясорубке, смешал ее с луком, с мокрым белым батоном, который забыл сильно отжать, все это густо поперчил, добавил сахара (так было в рецепте!) и налепил котлеток. Потом начал тушить их на сковородке.
Весь этот ужас, никто в доме, кроме меня самого, есть не стал.
…Итак, надев парадные штаны, я вышел из дома.
Стоял март, мокрая московская весна.
* * *
Я вышел из автобуса
