Возлюбивший войну - Джон Херси

Макс, сбросив бомбы, первым прервал напряженное молчание. Вы могли ощущать, как вздрагивает самолет, когда бомбы выскальзывали из его брюха. Потом Макс доложил, что бомбы сброшены, Мерроу снова взял управление самолетом и перевел машину в развороты, что хотя и не выводило нас из-под зенитного огня, но поднимало настроение; спустя несколько секунд, когда Макс увидел внизу первые разрывы бомб нашей группы, он, как ликующий ребенок, заорал по внутреннему телефону:

- Б-бам-м! Так вам и надо, мерзавцы! Б-бам-м! Б-бам-м! Б-бам-м!

Теперь все мы принялись болтать, и хотя на нас тут же налетели истребители, мы все же чувствовали себя гораздо лучше.

Начиная с этого дня, в течение всех рейдов вплоть до налета на Швайнфурт, при виде зенитного огня и даже при мысли о нем я впадал в оцепенение, хотя когда-то он казался мне таким безобидным и таким красивым. Так же чувствовал себя (я узнал об этом от Дэфни накануне рейда на Швайнфурт) и мой великий летчик Мерроу, заявлявший новичкам, что он никого и ничего не боится, - Мерроу, которого скоро весь мир будет считать героем.

На следующее утро, в воскресенье, в День памяти павших, стояла хорошая погода, боевого вылета не предполагалось, я позвонил Дэфни, и мы договорились встретиться в полдень перед банком "Беркли" в Мотфорд-сейдже.

Таким образом, у меня оказалось достаточно времени, чтобы побывать на церковной службе, состоявшейся в девять часов на площадке перед штабом и посвященной памяти погибших летчиков. Как я уже говорил, капеллан Плейт играл раньше в джазе на саксофоне и, наверно, понимал, что музыка не должна утомлять слушателей - во всяком случае, в своем объявлении о предполагавшейся службе он обещал, что уж она-то, по крайней мере, не займет много времени; и действительно, Плейт ограничился тем, что построил нас (народу собралось много), взял Библию и прочел следующую цитату:

"И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: "Нет мне удовольствия в них!"

Доколе не померкли солнце, и свет, и луна, и звезды и не нашли новые тучи вслед за дождем.

В тот день, когда задрожат стерегущие дом; и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно;

И запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха, и замолкнут дщери пения;

И высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его на улице плакальщицы;

Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем.

И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, который дал его".

Он закрыл Библию и отпустил нас, и я отправился на велосипеде к Дэфни, размышляя о погибшем Бреддоке.

По дороге я ненадолго остановился у каменного моста через речку, один из берегов которой зарос покривившимися ивами. Деревья часто подстригались, ветки, наверно, шли на изготовление корзин; одиннадцатичасовое солнце ярко освещало молоденькие, узенькие желтоватые листочки.

Без сожалений и страха я подумал, что дни моей юности остались в прошлом. Полеты старили меня.

Глубокая вода под деревьями казалась черной и неподвижной; в ней, как в зеркале, отражался кружевной узор ивовых листьев.

Припоминая только что услышанные слова Библии, я вспомнил и юношей, которые были мертвы, - совсем молодые ребята, они умерли, так и не успев узнать ни людей, ни жизни, - и подумал: религия ничего мне не даст.

Мои предки были пресвитерианцами, а родители, по-моему, относились к числу тех, кто посещал церковь лишь в силу привычки. Возможно, впрочем, они и в самом деле верили в Бога. Наш падре в Донкентауне был сухим и безнадежно скучным человеком. Как только я подрос и поумнел, одно лишь упоминание о "предопределении" стало вызывать у меня смех, может быть, потому, что некоторые из прихожан нашей церкви считали себя, в отличие от остальных смертных, особами избранными; они принимали ванну по вечерам в субботу, а по утрам в воскресенье на несколько часов напускали на себя благочестие. В будни же кое-кто из них вел себя совсем не по-христиански.

Я любил язык Библии - не как Библии, а как литературного произведения, но в религии не видел никакого толка.

Несомненно, некоторые из посетителей барака, где Плейт устроил церковь, были набожными людьми, но я мог поспорить, что большинство посещало церковь из суеверной надежды, что это застрахует их от смерти. Что-то вроде того, как люди швыряют через левое плечо щепотку рассыпанной соли. Пожалуй, лучшим своим качеством я назвал бы присущую мне в какой-то мере добропорядочность. Несколько дней назад я собирался рассказать об этом Дэфни, но сомневался, правильно ли понимаю добропорядочность и в чем она должна выражаться.

Это чувство не было естественным продуктом американской культуры - ведь она же породила хорошо известных мне людей, которые не только не обладали порядочностью, но и отрицали ее, - Мерроу, Макса Брандта, Джагхеда Фарра, хотя Фарру со временем предстояло удивить меня.

Моя добропорядочность вытекала из понятия о том, что все, в чем есть хоть искра жизни, нельзя притеснять и обижать.

Но дело не только в этом. Время, проведенное с Дэфни, помогло мне уяснить, что добропорядочность, чувство собственного достоинства, способность любить до самоотречения, - это, наряду с интеллектом, еще одна особенность, отличающая людей от животных. Так считал я. Сомневаюсь, однако, чтобы я когда-нибудь вслух высказывал подобные мысли на базе - меня бы беспощадно высмеяли. Хотя некоторые известные литературные произведения доказывают обратное, я пришел к выводу, что многие из моих коллег - военных, пусть втихомолку, но разделяют мою веру в значение такой любви, причем, как мне кажется, чем громче шумели бы насмешники, тем больше подтверждалась бы истинность этого спасительного для жизни убеждения.

Мерроу не только не обладал способностью к самоотречению, но презирал ее в других. Вот почему, возможно, мы в конце концов стали врагами.

Я ехал, и ко мне возвращалась бодрость; я поджидал Дэфни на тротуаре в Мотфорд-сейдже под солнечными лучами и, казалось, впитывал их всем своим существом.

Автобус из Кембриджа остановился напротив банка "Беркли", в сквере с фонтаном посредине, окруженным каменной колодой для водопоя. Я не тронулся с места, и Дэфни перебежала по мощеной мостовой и стала передо мной, склонив головку набок.