Иной Сталин - Юрий Жуков

Причину столь своеобразной позиции Лондона вскоре объяснил Идеи. В беседе с Майским 21 декабря он выразил опасение, что Кремль, усиливая свое влияние на Мадрид благодаря военной помощи, намеревается установить в Испании советскую власть6. Вполне возможно, основанием для такого предположения могли послужить леворадикальные лозунги, под которыми выступали протроцкистская партия ПОУМ, Федерация анархистов Иберии и, в меньшей степени, Всеобщая конфедерация труда. Но как бы то ни было, такое положение означало одно: сталинская группа так и не сумела убедить западные демократии в том, что СССР стал иным, решительно порвал со старыми устремлениями, отказывается от ориентации на мировую революцию и больше не стремится при любой благоприятной возможности устанавливать коммунистические режимы там, где для того представится возможность.

Новый, 1937 год не только не принес положительных сдвигов в решении испанского вопроса, но и обнаружил усиление довольно неприятной для Москвы тенденции. Французские премьер Леон Блюм и министр иностранных дел Ивон Дельбос, пренебрегая национальными интересами, не очень задумываясь о последствиях своих решений, все больше и больше подпадали под влияние Лондона, безоговорочно выступая с поддержкой всех его предложений и вызывая тем открытое недовольство других членов кабинета.

Об этом откровенно говорили в беседе с советским полпредом В. П. Потемкиным министр обороны Эдуард Даладье и начальник генерального штаба Морис Гамелен. Они выразили тревогу «военных кругов Франции перед расширяющейся германской интервенцией в Испании и военными приготовлениями Германии». Вместе с тем «признали чрезвычайную опасность создания в Испании Гитлером антифранцузской военной базы». Кроме того, Даладье обвинил Великобританию «в том, что она воспротивилась оказанию помощи законному правительству Испании», причем отметил, что она же «двусторонним средиземноморским соглашением с Италией изолировала Францию и повысила требовательность Муссолини в отношении французского правительства»7.

Тем неприятные известия из Парижа для узкого руководства не ограничились. 19 января французские газеты опубликовали провокационное сообщение из Москвы, в котором говорилось о «возможности пересмотра советским правительством советско-французского пакта… представляющегося для СССР несколько обременительным». В. П. Потемкин категорически отверг как заведомо ложное утверждение прессы. Он заявил, что «для СССР французско-советский пакт остается одной из существенных гарантий общего мира в Европе». И добавил, что Москва, как и прежде, надеется ради упрочения пакта как можно скорее установить технический контакт генеральных штабов обоих государств8.

В столь крайне неблагоприятных внешнеполитических условиях узкое руководство 22 января 1937 г. все-таки решило провести новый открытый процесс — по делу арестованных осенью минувшего года Г. Л. Пятакова, К. Б. Радека, Г. Я. Сокольникова, Л. П. Серебрякова и других9. Суд над видными государственными и партийными деятелями, известными в прошлом как троцкисты, скорее всего, должен был послужить решению нескольких задач одновременно.

Для всего мира, и особенно Великобритании и Франции, СССР доказал бы свой отказ от прежнего экспансионистского курса, совершив ради этого ритуальное жертвоприношение тех, кто должен был символизировать леворадикальные устремления старого большевизма. Для широкого руководства процесс должен был явиться зримым итогом результатов назначения Ежова в НКВД, работы его наркомата по выполнению «Директивы», а вместе с тем и свидетельством неослабевающих возможностей группы Сталина в борьбе против идейных и политических противников.

Наконец, процесс вполне мог стать превентивным ответом Троцкому, готовившему рукопись «Преданная революция» к печати, попыткой таким грубым и жестоким способом предотвратить создание IV Интернационала. Ведь вряд ли случайно подготовка процесса совпала по времени с изменениями в жизни Троцкого. Высланный под нажимом Москвы из Норвегии Лев Давидович с женой 9 января — в день утверждения второго варианта обвинительного заключения — прибыл в Мексику10. Когда же в Москве, в Колонном зале Дома союзов, 23 января начался суд, Троцкий уже обосновался на новом месте — на вилле приютившего его великого художника Диего Риверы в пригороде мексиканской столицы.

В отличие от августовского, январский процесс открылся без пропагандистской подготовки. Так, «Правда» до начала публикации судебных отчетов ограничилась всего тремя материалами. 20 января дала сообщение «В прокуратуре Союза ССР», просто известившее: «В настоящее время органами НКВД закончено следствие по делу троцкистского „параллельного центра“ в составе Г. Л. Пятакова, К. Б. Радека, Л. П. Серебрякова, Г. Я. Сокольникова… Дело слушанием в военной коллегии Верховного суда СССР назначено на 23 января».

На следующий день на первой полосе была помещена редакционная статья «Троцкистские шпионы, диверсанты, изменники родины», а на пятой — корреспонденция Михаила Кольцова из Мадрида «Агентура Троцкого в Испании».

Представшие 23 января 1937 г. перед судом 17 обвиняемых — из нескольких тысяч арестованных к тому времени троцкистов! — в соответствии с уготовленной им ролью фактически распадались на две разнородные группы.

К первой, основной, относились широко известные давние сторонники Троцкого Г. Л. Пятаков, Л. П. Серебряков, Н. И. Муралов, Я. Н. Дробнис, М. С. Богуславский, которые в ходе самой, пожалуй, бурной и значительной внутрипартийной дискуссии 15 октября 1923 г. подписали знаменитое «Заявление 46-ти» в защиту и поддержку позиции Троцкого. Все они, а также и КБ. Радек за участие в «объединенной» оппозиции в конце 1927 г. были исключены из партии и отправлены в ссылку. Только после признания «ошибочности своих взглядов» их восстановили в рядах ВКП(б) и даже назначили на довольно высокие посты. С тех пор почти все они сумели сделать карьеру. Пятаков перед арестом занимал должность первого заместителя наркома тяжелой промышленности, Радек — заведующего Бюро международной информации ЦК ВКП(б), Серебряков — заместителя начальника Центрального управления шоссейных дорог и автотранспорта, Богуславский.— начальника Сибмашстроя в Новосибирске, Дробнис — заместителя начальника Химкомбинатстроя в Кемерове.

Рядом с ними, да к тому же в числе главных обвиняемых, весьма странно выглядел единственный «зиновьевец» Г. Я. Сокольников. На XIV съезде партии он в первый и последний раз за годы советской власти поддержал оппозицию. Но не Троцкого, а Зиновьева и Каменева — «ленинградскую», она же «новая». Видимо, при установлении тех, кто должен стать обвиняемым по данному делу, более важным оказались не прежние политические взгляды и ориентация Сокольникова, а его послужной список. В 1917 г. он входил в состав ПБ; в 1918-м возглавлял советскую делегацию на переговорах с Германией и от имени РСФСР подписал Брестский мир; в 1923–1926 гг. был наркомом финансов. После того как Сокольников отошел от оппозиции, он был возвращен на государственную работу; на момент ареста работал заместителем наркома лесной промышленности.

Всем без исключения подсудимым было предъявлено одно общее, становившееся стандартным для таких процессов обвинение «в измене родине, шпионаже, диверсиях, вредительстве и подготовке террористических актов»11. Однако, как оказалось, в полном противоречии с этим и судебное присутствие под председательством В. В. Ульриха, и государственный обвинитель А. Я. Вышинский добивались совершенно иного. Прежде всего признаний Пятакова, Радека, Серебрякова, Сокольникова в том, что они с 1931–1933 гт. начали получать директивы от Троцкого и неуклонно следовать им12. Кроме того, столь же настойчиво от них требовали признаться в том, что они сформировали «параллельный центр» как руководящий орган подпольной организации, который начал активную деятельность в середине 1935 г.13 (для желающих размышлять на выбор: то ли после первого процесса по делу Зиновьева и Каменева, то ли с началом работы над проектом новой конституции).

Столь же важным оказалось и желание организаторов процесса вынудить главных обвиняемых «чистосердечно» признать свою вину. Ведь, собственно, ради того суд и проводился гласно, на него были приглашены зарубежные и советские журналисты. И пресса, а через нее и весь мир услышали такие признания, подтвердившие столь необходимые узкому руководству правомочность обвинения и беспристрастность суда.

Пятаков: …Самое тяжелое, граждане судьи, для меня не это, не тот приговор справедливый, который вы вынесете. Это сознание прежде всего для себя, сознание на следствии, сознание вам и сознание всей стране, что я очутился в итоге всей предшествовавшей преступной подпольной борьбы в самой гуще, в самом центре контрреволюции троцкистской.