Левая рука тьмы - Урсула Ле Гуин

«Кончится тем, что я начну орать», — мысленно обратился я к Эстравену, и он, сделав полагающуюся паузу, говорящую о том, что он принял мое послание, ответил:

«Не имеет смысла. Никто ничего не услышит».

Мы бесконечно спали, лечили наши обмороженности, раны и синяки, немного ели, мысленно общались друг с другом и снова спали. На третий день мы обменялись лишь несколькими словами и наступило молчание. Рассветало. Сквозь откинутый полог палатки сияло ясное небо. На сердце полегчало, хотя мы были слишком измотаны для бурного выражения радости. Мы сложили лагерь, что потребовало от нас около двух часов, так как мы двигались, как старики, и отправились в путь. Он шел под гору, и ошибиться в этом было нельзя: лыжи скользили сами собой. К середине утра термометр показывал минус десять градусов. Казалось, что при ходьбе к нам прибавляются силы, и мы двигались легко и быстро. В этот день мы шли, пока на вечернем небе не стали показываться звезды.

К обеду Эстравен выложил полные порции. При такой раскладке нам должно было хватить припасов только на семь дней.

— Колесо удачи повернулось, — безмятежно сказал он. — И чтобы вращать его и дальше, нам надо хорошо подкрепиться.

— Будем пить, есть и веселиться, — сказал я. От сытости у меня поднялось настроение. Я громко рассмеялся своим собственным словам. — Почему-то говорят все вместе: есть-пить-веселиться. Но разве мы не можем быть веселыми и без еды? — Это сочетание показалось мне полным тайны, как круг «инь» и «ян», но ощущение это длилось недолго, стоило только мне увидеть лицо Эстравена. Затем я почувствовал, как к глазам у меня подступают слезы, но я взял себя в руки. Эстравен был послабее меня, и заставлять его плакать вместе со мной было нечестно. Потому что он уже спал; он спал сидя, уронив тарелку на колени. Это было непохоже на него. Но заснуть было неплохой идеей.

На следующее утро мы проснулись довольно поздно, сделали усиленный завтрак, на который пошло две порции, затем впряглись в постромки и потащили почти невесомые сани к далекому концу нашего мира.

За его концом, представлявшим собой крутой каменистый откос, который в лунном свете отсвечивал белым и красным, лежало замерзшее море: Залив Гаттен, покрытый льдом от берега до берега, льдом, который тянулся от Кархида до Северного полюса.

Для того, чтобы среди раскрошившихся торосов и обломков льда спуститься на морской лед, нам потребовался остаток этого дня и весь следующий. На второй день, выйдя на морскую гладь, мы бросили сани. Нам пришлось сделать заплечные мешки: вместе с палаткой, которая горбом взгромоздилась на плечи одного и со свертком на плечах другого, поровну разделив припасы, нам пришлось тащить не больше, чем по двадцать пять фунтов на каждого; я прибавил к своему грузу еще и печку и все же чувствовал, что у меня не больше тридцати фунтов. Было большим наслаждением освободиться от саней, которые нам все время приходилось тащить, подталкивать, вытаскивать, освобождая полозья, и я сказал это Эстравену, когда мы двинулись в путь. Он из-за плеча посмотрел на сани, которые еле виднелись среди льда и красноватых скал.

— Мы правильно сделали, — сказал он.

Он был предан надежным верным вещам, которые выручали нас и с которыми мы жили бок о бок. Он прощался с санями.

Этим вечером, на семьдесят пятый день пути и на пятьдесят первый день, что мы провели на плато, спустившись с Ледника Гобрина, мы пошли по льду Залива Гаттен. Снова мы шли долго и безостановочно, пока не упала темнота. Стоял сильный холод, но было тихо и ясно, и поверхность льда была совершенно ровной, и мы шли на лыжах, избавленные от необходимости тащить за собой сани. И когда к ночи мы расположились на отдых, было странно представлять, что под тобой не миля льда, а всего лишь несколько футов его, отделявших нас от соленой воды. Но размышлять долго на эту тему нам не пришлось. Мы поели и улеглись спать.

На рассвете, когда вместе с первыми лучами солнца пришел сильнейший мороз и термометр опустился ниже сорока градусов, к югу от нас мы увидели береговую линию, которая вырисовывалась среди сползающих языков ледников далеко от нас странно прямой линией. Мы сразу же двинулись к ней. Северный ветер помогал нам, дуя в спину, пока мы не оказались в устье долины среди двух огромных оранжевых холмов, с вершины которых сорвался такой штормовой порыв ветра, который едва не сбил нас с ног. Нам пришлось уклониться к востоку, прежде чем мы смогли наконец разогнуться и продолжать движение.

— Лед Гобрина выплюнул нас из своей пасти, — сказал я.

На следующий день берег, развернувшийся к востоку, открыл перед нами ровную гладь пространства. Справа от нас был Оргорейн, а этот синеватый изгиб перед нами был Кархидом.

В этот день мы использовали последние зерна орша и последние несколько унций смеси каддика: у нас осталось только два фунта гичи-мичи на человека и шесть унций сахара.

Я не могу доподлинно описать эти последние несколько дней нашего путешествия. Наверно, потому, что, в сущности, я совершенно не запомнил их. Голод в принципе может усиливать восприятие мира, но не когда он связан с предельной усталостью: все мои чувства в эти дни омертвели. Я помню лишь, как меня терзали голодные спазмы, но не припоминаю, чтобы очень уж страдал от них. У меня было все время лишь смутное ощущение приближающейся свободы, ждущей нас радости, избавления от чего-то невыносимого, но все воспринималось смутно, словно бы во сне. Мы выбрались на берег в день Постхе месяца Аннера и распростерлись на замерзших камнях в снежной пустыне Берега Гаттена.

Мы пришли в Кархид. Мы достигли нашей цели. Но победа наша могла оказаться ни к чему, потому что сумки наши были практически пусты. Мы устроили праздник, подогрев воду, чтобы отметить наше прибытие. На следующее утро, поднявшись, мы отправились искать дорогу, поселение. Мы были в совершенно пустынной местности, и у нас не было ее карты. Под толщей снега высотой в пять или десять футов могли быть дороги, которые мы несколько раз пересекали, сами не подозревая об этом. Не было ни малейшего следа человеческой деятельности. Мы брели на юго-запад весь этот день и следующий, и вечером, увидев сквозь сумрак и падающий снег легкий отблеск на далеких холмах, никто из нас не сказал друг другу ни слова. Мы просто стояли и смотрели. Наконец мой спутник прохрипел:

— Это свет?

Давно уже спустились сумерки, когда мы вползли, ковыляя, в кархидскую деревню, представлявшую собой единственную улицу домов с высокими крышами, забитую снегом до самых порогов зимних дверей. Мы остановились у харчевни, сквозь опущенные ставни которой пробивались лучи и стрелки того света, который мы увидели среди зимних холмов. Открыв двери, мы вошли внутрь.