Осажденный Севастополь - Михаил Филиппов

Не добившись ничего о судьбе графа, Леля зато узнала от Матвея, что все севастопольские дамы едут на Северную встречать наши войска. Она тотчас взяла извозчика-татарина и поехала, постоянно понукая возницу. Та же история повторилась с матросом, который перевез ее на ту сторону. Леля не догадалась нанять извозчика на все расстояние и ехать кругом рейда, через мост на Черной речке. На Северной нигде не было извозчика, и она была уже в отчаянии, но, на счастье, ей попалась крестьянская бричка, и Леля упросила мужика ехать с нею в лагерь. Приехав весьма поздно, когда почти все экипажи уже разъезжались, Леля долго искала глазами графа, но, кроме казачьей батареи, нигде не видела артиллерии. Она была готова заплакать, но все еще колебалась: спросить или не спросить? — как вдруг увидела Луизу Карловну с Сашей.

— Вы как сюда попали, Лелечка? — спросила генеральша Минден.

Леля сказала первое, что ей пришло на ум, будто она приехала с знакомой дамой, которой теперь не может нигде найти.

Луиза Карловна удивилась, как не стыдно этой даме так оставить молоденькую девушку, и предложила Леле ехать с собою.

На обратном пути Леля все время капризничала так, что даже ангельски терпеливая Луиза Карловна вышла из себя, сказала: "Асп, теш НеЬег Оо11 (ах, Боже мой)!" — и прикрикнула на Лелю, прибавив, что, будь у нее такие дочери, она бы сумела отучить их от капризов. Но уже показалась Килен-бал-ка, Леля чуть не на ходу выскочила из дрожек и, даже не поблагодарив генеральшу, побежала домой. Рыдания душили ее. Она была почти уверена, что граф убит или, по крайней мере, ранен, хотя ничего не говорила об этом, да она ни у кого и не осмелилась спросить.

В то время как севастопольские патриотки угощали офицеров, в квартире Корнилова происходил военный совет. Все флагманы и капитаны последовали его приглашению, хотя некоторые из них и ворчали, что Корнилов слишком много думает о себе и забывает даже, что Нахимов старше его. Нахимов явился одним из первых. Все были в парадных мундирах, со шляпами в руках. Общее настроение было серьезное и торжественное. Сам Корнилов был далеко не в бодром настроении духа.

Вчерашний краткий разговор с Меншиковым, когда они ехали рядом, не выходил у него из ума. Корнилов чувствовал, что при всей его энергии в этом вопросе ему едва ли удастся взять верх над князем. Он знал, что и между настоящими моряками, не такими, как адмирал Меншиков, найдется немало людей робких и сомневающихся, которые отвергнут его собственный план, быть может слишком отважный, но зато достойный ученика незабвенного Лазарева.

— Господа, — сказал Корнилов, открывая заседание, взволнованным голосом. — Я созвал вас с целью решить общими силами, как нам спасти Севастополь и нашу собственную честь. Армия наша потерпела значительный урон и отступает к Севастополю, дать новое сражение невозможно. Но главная опасность не в этом, а в том, что путь к Севастополю теперь открыт неприятелю. Вы, конечно, сами знаете, что неприятель легко может занять южные Бельбекские высоты, распространиться к Инкерману и к Голландии[76], где еще не кончена постройка оборонительной башни, и действовать с высот по кораблям эскадры Павла Степановича.

Нахимов кашлянул при этих словах, но не возражал.

— Думаю, — продолжал Корнилов, — что тогда флот наш волей-неволей будет вынужден оставить настоящую позицию. С переменой позиции неприятельскому флоту облегчится доступ на рейд. Если в то же время союзная армия успеет овладеть северными укреплениями, то никакое геройское сопротивление наше не спасет Черноморского флота от гибели и позорного плена!

Корнилов тяжело перевел дух и выпил залпом стакан воды. Все молчали, понуря головы.

— Но у нас есть еще одно средство, — сказал Корнилов, выпрямившись, и лицо его приняло выражение еще более строгое, чем обыкновенно. — Я предлагаю, господа, выйти в море и атаковать неприятельский флот, столпившийся у Лукулла. При счастии мы можем разметать неприятельскую армаду и тем лишить союзную армию продовольствия и оставить ее в жалком положении. При неудаче мы избежим позорного плена. Если абордаж не одолеет, мы взорвем сцепившиеся с нами неприятельские корабли на воздух. Спасая честь русского флага, мы грудью защитим и родной свой порт. Оставшись даже победителем, союзный флот будет обессилен гибелью многих своих кораблей и не дерзнет атаковать город, а без содействия флота союзной армии не справиться с городом.

По-прежнему все молчали. Корнилов обвел глазами всех присутствовавших.

— Вы согласны с моим мнением, Павел Степанович? — спросил Корнилов упавшим голосом. Нахимов поднялся с места.

— В рейд мы их не пустим-с, — сказал он, — а придут ли они к нам на Северную, этого мы еще не знаем-с… Действий на суше я, признаться, не понимаю и не могу судить-с. Выйти же в море с парусным флотом против этих проклятых "самоваров" не всегда удобно-с.

— Значит, вы не согласны? — резко спросил Корнилов.

— Не я, Владимир Алексеевич, а наш климат не согласен-с. Судите сами: если флот наш будет застигнут штилем частью в море, частью еще в бухте, мы попадем в самое жалкое положение. Вот что я вам отвечу-с.

Нахимов снова сел на хсвое место. Встал капитан 1 ранга Зорин[77].

— Владимир Алексеевич предлагает меру, весьма льстящую нашему самолюбию, — сказал он. — Я предложу меру, которую многие из вас сочтут жестокою и даже постыдною. — Помолчав с минуту, он продолжал: — Флот наш, очевидно, не может бороться с неприятельским; пускай же он сослужит последнюю службу. Вопрос теперь не о флоте, а о спасении Севастополя. Вы должны сделать для неприятельского флота вступление в рейд невозможным. Для этого единственное средство: затопить фарватер.

— Я знаю, что вы скажете, капитан, — запальчиво перебил Корнилов. — Эту самую меру мне уже приказал привести в исполнение князь Меншиков, вы ему давно советовали поступить так, но я этого не допущу!

— Постойте, постойте, Владимир Алексеевич, позвольте договорить до конца, — раздались голоса.

— Не знаю, что приказал светлейший, — продолжал Зорин, — и, клянусь честью моряка, я с ним никогда не говорил об этом. Это мое личное мнение. Дело идет теперь не только о том, чтобы принести на алтарь отечества нашу жизнь. Нет, жертва должна быть выше. Надлежит поступиться нашим самолюбием, смять все, к чему стремились наши нравственные силы… Надо, господа, пожертвовать не собою, а нашим славным флотом…

Голос Зорина оборвался, и он с трудом выговорил:

— Надо затопить… не все, а старейшие по службе корабли… Затопить на фарватере… Людей с них и с других кораблей обратить на подкрепление гарнизону… Грудью нашей защитим родной город!..