Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья - Марк Еленин

Танцевали куклы — Петрушка, Балерина и Арап, разыгрывая свою немудреную драму по воле злого фокусника. Страдал Петрушка, влюбленный в вечно женственную Балерину, преследуемую тупым и грубым Арапом. По воле искусства кукольная история превращалась в живую человеческую трагедию. Куклы страдали, любили, ревновали, смеялись и плакали. Жалкого несчастного Петрушку отвергает Балерина, предпочитая ему властного и сильного Арапа. Петрушка обречен. В финале, во время продолжающейся ярмарки, уже в сумерках, среди общего веселья, он умирает, сраженный саблей Арапа. Петрушка прощается с жизнью. Несколько заключительных тактов музыки — и точно всхлип доносится из оркестра. Любопытные гуляки расходятся: ведь погибла простая кукла. Площадь пустеет, неслышно падает снег. Все четыре акта (они давались без антракта) Ксения просидела, не шелохнувшись: здесь была Россия повсюду и во всем. И она ощутила вмиг свою полную принадлежность ко всему русскому, восторг от этих чувств и святую благодарность русским гениям, сотворившим это чудо.

Зал неистовствовал. Хлопали, кричали «браво», «бис» на разных языках, но крики по-русски заглушали все иные. На глазах Ксении выступили слезы. Не стыдясь и не вытирая их, она пробиралась к выходу, стараясь разобраться в себе и в том, что произошло с ней...

А на бульваре Сен-Мишель — как всегда оживленном — шумела иная жизнь. Чужая, парижская, бьющая в глаза через зеркальные витрины ресторанов и кафе рекламой, грохотом и саксофонными страданиями оркестров, гудками автомобильных сирен, оживленной толпой, фланирующей по любимому своему Бульмишу... От решетки Люксембургского сада отделилась фигура и направилась наперерез Ксении. Это был Анохин.

— Ты меня встречаешь, Лев? Спасибо тебе... А я такая счастливая, представить невозможно.

— Нашла работу?

— Со мной совсем иное — после «Петрушки». Мне хочется говорить... петь по-русски. Горжусь, что русская — по роду и по духу. Вот! Я иду с высоко поднятой головой, видишь?! И пусть я никому не нужна, мне кажется, я распрямилась, я — крепкая. Я хочу, чтоб меня замечали, мне завидовали. Это сделало русское искусство. Оно великое, Лев! Французы, англичане и прочие просто выли от удовольствия. Значит, и их взяло за живое. Пусть завидуют! Пусть! Я счастливая... У меня это впервые, Лев. Мне реветь хочется. И не от слабости. Тут другое, понимаешь? И не говори мне ничего! Пройдемся пешком, вечер замечательный. Ну, говори, говори...

После вечера в «Шатле» Ксения старалась чаще забегать в редакцию, чтобы повидать знакомых, перекинуться двумя-тремя словами, старалась выглядеть занятой, чтобы не мешать, придумывала каждый раз дело, которое ей нужно было еще выполнить. Она знала, что газетный аврал начинался под вечер, когда заполнялись кабинеты, обстановка становилась тревожно-нервной, по коридору бесом носился Поляков с дымящейся трубкой и кричал на всех и каждого — выпуск очередного номера, тут уж не до посетителей!.. Ксения старалась появляться в послеобеденное время, чтобы не обременять заботой о ней Анохина и Грибовского, у которых деньги появлялись от случая к случаю.

Анохин уже четыре дня подрабатывал переводом мемуаров какого-то политического деятеля на французский язык. Кто автор — не говорил, оправдывая согласие на эту работу тем, что его автор принадлежал к концу прошлого века и, судя по воспоминаниям, решающего влияния на российскую политику не оказывал. Короче, это была вздорная, никому не нужная книга. Политик аванса не дал, но обещал заплатить хорошо. Анохин рисковал, конечно, потерять время, но других предложений попросту не было...

Ксении импонировало искреннее желание журналистов помочь ей. И то, что Анохин сдерживал Грибовского, репортера по призванию, который успокаивался лишь тогда, когда в интересующих его вопросах не оставалось «белых пятен».

Придя в редакцию — усталая, старающаяся скрыть неудачу, ибо ей отказали в месте, на которое она понадеялась, — Ксения застала обоих журналистов. Они ждали ее и обрадовались ее приходу, потому что собирались идти на толстовский вечер, где должен быть цвет русской эмиграции и ожидается жаркая дискуссия об отношении русских людей к жизни. Лев немедленно принялся складывать перевод. Грибовский, дописав какую-то статью, прочитал ее и, смяв, бросил в корзину, заявив, что ложь у него никогда с первого раза не получалась, перепишет завтра: не умрет Поляков от того, что заметка появится в полосе с опозданием на сутки.

Ксения, как обычно, присела в продавленное кресло (Лев недавно достал его где-то и приволок специально для нее, выбросив один из столов вместе с сотрудником в другой кабинет) и принялась листать газеты. Через четверть часа они уже спускались на улицу.

Они пришли в довольно большой зал в Латинском квартале на рю Дантон, снятый для дискуссии Тургеневской библиотекой, когда он был уже почти заполнен. Никто, правда, еще не занимал места. Большинство стояло группами, некоторые ходили по двое-трое длинным коридором, опоясывающим полукругом зал. И впрямь, как предсказывали журналисты, здесь собралась почти вся просвещенная часть эмиграции. Анохин и Грибовский, раскланиваясь направо и налево, объясняли Ксении:

— Видите, человечек, напоминающий жука? Чернявый такой, спорщик непобедимый? Это Ремизов, писатель.

— Правее Алданов витийствует. Автор исторических романов, скептик. В жизни и литературе.

— Я читала кое-что, — неуверенно произнесла Ксения.

— Все и не стоит, — заметил Грибовский. — Его фамилия Ландау. Отсюда и вечная мировая скорбь!

— Толя! — остановил Анохин. — Зачем запрещенные приемы? Не стыдно?

— Я же не о национальности, а о сути явлений. Как филолог. Разве тебе непонятно, дружок?

— Скажи, вырвалось для красного словца, и я пойму.

— Я сказал то, что хотел.

— А грузный такой, мрачный, с большими глазами — кто это? — -Ксения словно играла. — Это тоже писатель?

— Куприн. Конечно, вы читали его, — сказал Анохин, — самый крупный у нас после Бунина. Повести «Молох», «Поединок», «Яма», помните? Вот Александр Иванович, собственной персоной.

— Признаться, я его другим представляла.

— Он и был другой, Ксения Николаевна. Теперь гнет, душит его эмиграция. Все о родине мечтает. Говорит, уеду в Россию. Вернулся же Толстой — граф, а не съели его большевики. Толя! — позвал он, обернувшись. — Куда ты подевался?

— Он у окна! Беседует с представительным, изысканным и старомодным господином. И его я не знаю.

— О Ксения Николаевна! Это Василий Иванович Немирович-Данченко. Двести томов выпустил — рекордсмен, как Дюма!

— Данченко я просто не узнала, Лев Федорович. Он брат мхатовца Владимира Ивановича, правда?

— Совершенная правда. Анатолий вот опять исчез. Что за натура! Пока не обскачет всех нужных людей, не успокоится.

— А мимо идет Михаил Чехов, актер. Не так ли? И не предполагала, что разом возможно увидеть стольких знаменитостей. Как хорошо, что вы меня вытащили. А я все среди офицеров, разорившихся купцов, чванливых аристократов. Думала, это — эмиграция. А она вот! И совсем другая, как в «Шатле».

— Идемте, сядем. Сейчас начнут звонить, Ксения Николаевна. Мне радостно слышать все, о чем вы только что сказали, поверьте. Во всякой жизни, как у монеты, есть две стороны: орел и решка. Чтобы судить о жизни, надо знать обе.

— Вы обязательно станете водить меня на такие собрания, Лев? Мне не важно совсем, о чем эти люди начнут спорить. Мне их воздух необходим.

— Да, да, разумеется, — Анохин озабоченно оглядывался, и поэтому ответил поспешно: — Не понимаю, куда он смог подеваться: мы же договорились начать работать только в перерыве. Что за привычка?! Как он нас найдет? Вот первый звонок. Надо сесть поближе, не то ничего не услышим, акустика здесь ужаснейшая. Идемте же.

Тут и окликнул их Грибовский. Он был взволнован и суетлив — совсем не похож на себя, — и говорил торопливо, каким-то чужим голосом:

— Похоже, я нашел вам работу, Ксения. Случайно. Не благодарите, я суеверен. Надо пойти со мной. Сейчас же! Нас ждут. А я даже вашей фамилии... Ладно! Будь вы аристократкой, вопрос уладился бы мгновенно.

— И куда надо идти? — Ксения боялась неизвестности. — Объясните же, наконец. Мы идем в залу?

— Но второго такого случая не будет! — повысил голос Грибовский. — Скажи ей, Лев, раз я предлагаю.

— Да ты ничего не предлагаешь, Толя. Мы не идем на дискуссию? Или я пойду один. В чем дело? Для чего и кому нужна аристократка?

— Хорошо. Говорю коротко. В коридоре узнаю: Вера Кирилловна Мещерская ищет аристократку в помощь себе. Для чего? Неизвестно! Разыскиваю старуху, выпытываю, в чем суть, — дело минуты. В CACШ имеется миллионер, Пенджет. У него дочь — сумасбродка лет восемнадцати. Папа из простых, но дочь готовят в аристократки высшего круга. Ей необходимо узнать манеры света.

— Бред, — нетерпеливо передернул плечами Анохин.

— Ты обещал молчать! — крикнул Грибовский и вытер вспотевший лоб. — Еще несколько минут. Поймите, черт возьми! Княгиню Мещерскую взяли в наставницы американке. Она — старуха. Ей нужна молодая помощница, наперсница, гид по парижской жизни. Условия Мещерской — чтоб из хорошего аристократического дома, лучше — титулованная. Ну, Ксения, думайте! Не было ли в вашем роду аристократов.