Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

А так остаётся снова пожать плечами.

Жалкий лудоман! На лице у Грудина появляется брезгливость, которую на мгновенье сменяет обречённость, ему хочется всем своим видом показать: «Похоже, ты доигрался». Но он берёт себя в руки.

– Ты прочитал мою записку?

Всё тем же унылым тоном.

– Да.

– Или выбросил?

– Да. Сначала выбросил.

Грудин вскакивает.

– Не строй из себя психопата!

От его профессиональной сдержанности не остаётся и следа. И тут же испугавшись своего порыва, подходит к окну, прижавшись через кулак к холодному стеклу:

– Дождь идёт.

«Куда?» – вертится на языке у Устина, но это уже слишком для психиатра, и он молчит.

Грудин долго смотрит на размытые силуэты прохожих, словно забыв, что он не один.

– Ну, раз ты не можешь сам победить свою привычку, надо тебе помочь. Как насчёт больницы?

Значит, до этого дошло. Теперь никуда не деться, прицепится, как клещ, можно лишь потянуть.

– Думаешь, стоит попробовать?

– Почему нет? Пройдёшь небольшой курс.

– Таблетки?

– Не на первом месте, главное, изолированность.

Надо же, «изолированность». Уже дошло и до этого. Остаётся демонстрировать согласие, раз его и не требуют.

– Хорошо. Но сейчас много работы, можно через месяц?

– Конечно, конечно… – Грудин потирает руки и, радуясь, что всё так легко устроилось, закрепляет успех скороговоркой: – Пока-подыщу-хорошую-клинику-со-знакомым-врачом-думаю-твоей-жене-понравится.

Значит, всё было решено заранее. Улыбайся, улыбайся же, главное, не выдать себя.

– Честно, я и сам об этом подумывал, только не решался. – О, Устин умеет хитрить, прикидываться вовсе не сложно. – Я очень, очень тебе признателен, ты даже не представляешь как.

Самое время подать руку, коротко, по-мужски пожать, и ни в коем случае долго не трясти. А откуда слеза? Это лишнее, Устин, лишнее. Впрочем, что взять с психопата? Грудин спишет на истеричность.

Значит, месяц.

Остаётся тридцать дней, чтобы со всем покончить.

Три часа спустя.

Я в клубе.

Пусть у Устины вместо Мелании теперь будет мальчик.

Обушинского также меняю. Теперь в его облике сквозит уверенность, в его манерах проявляется артистизм, в его словах преобладает здравый смысл, у него трезвый взгляд на вещи, его картина мира упорядочена, что придаёт ему устойчивость. У него развит инстинкт самосохранения, есть свои предпочтения, своя шкала, своя иерархия, у него есть бесспорные авторитеты, вплоть до Бога.

Чего у него нет:

Рефлексии.

Он по-прежнему считает своим долгом воспитание, сын его немного боится, но в меру, как и должно быть, ровно настолько, насколько считает Обушинский, он рассказывает всё, чему его самого учили, но не всё, что пережил, передумал, переосмыслил, в сущности, повторяя за своими учителями, стремится воспроизвести себя, сделать свою копию, как и большинство отцов. Он говорит о Вселенной, Большом взрыве, математике и, одинаково легко, о поэзии, живописи, музыке, свободно говорит об их творцах, будто был с ними всеми на короткой ноге, и это напускное панибратство придаёт рассказам убедительности. Он говорит, будто вытаскивая с полки книгу за книгой, будто его жизнь, как и жизнь любого человека, всего лишь книга среди книг, он говорит обо всём, и всё же есть то, о чём молчит, но не потому, что оберегает сына, а потому, что такие мысли не приходят ему в голову.

О чём Обушинский не говорит:

О том, что культура – это когда в детстве бьют по рукам за горячий чай, поставленный на полированный сервант, или за то, что прошёл в комнату по ковру, не переодев тапочек, что цивилизованность на девять десятых – мещанство, что культура – это полтора десятка из-под палки осиленных классиков, история ничтожеств, которым выпадало править миром, это засевшее в печёнках, вдолбленное в школе: что такое хорошо и что такое плохо, а всё для того, чтобы сбить в стадо, чтобы научить вести цивилизованный разговор, как называют это блеяние, в котором находят общий язык с такой же овцой, чтобы твердить избитые истины, давно ставшие ложью.

От Обушинского не услышишь также:

Что цивилизация прежде всего – послушание, что она уничтожает дикаря, анархиста, бунтаря, то есть часть тебя, чтобы оставшуюся скрутить в бараний рог. Надо стремиться быть культурнее, цивилизованнее, пока не заметишь, что чем лучше у тебя выходит, тем хуже тебе жить, потому что тем меньше с тобой считаются.

Он нормальный, Обушинский, он слишком нормальный.

Он терпеть не может нытиков, он сделает из сына мужчину, научит его держаться молодцом, выглядеть подтянутым и розовощёким даже за минуту до смерти. Своим примером он демонстрирует стойкость и верность долгу, прививает хороший вкус, заклинает не отставать от жизни, в конце концов, он учит быть современным. Он учтив, умеет держать рот на замке и никогда не проболтается, что современность – это всегда конкретные люди, всего-навсего группа лиц, задающих тон, заставляющих на себя ориентироваться, что степень их талантливости здесь совсем не при чём, что современно не значит хорошо, что это вообще ничего не значит, кроме хронологии, вроде без четверти пять.

Обушинский на все руки мастер.

Он учит и русскому языку, он хороший лоцман: в мире, в море, мель – это медь в кармане, обмен в нём обман, а капитан всегда капитал. С ним не пропадёшь! Он умный, этот Обушинский.

Умный?

Потому что приспособился к нашим скотским условиям?

То, чего не знает Обушинский, то, чего не знает пока никто:

От чего он умрёт. Сердце? Или жена подсыплет ему яда?

В доме по-прежнему полно гостей. Но теперь это знакомые Обушинского. Устина послушна, её статус ведущей телепередачи не имеет никакого значения. Гости много едят, накапливая рядом с собой грязные тарелки, пьют, подливая каждый в свою рюмку, они обсуждают, не повредит ли глобализация культуре, уничтожив этническое своеобразие, не вытеснит ли усреднённая массовая культура всё остальное, как американский фастфуд заслонил, отодвинув на задний план, национальные кухни, не приведёт ли набравший силы феминизм к матриархату, опять же важная тема, мировой кризис и поиски выхода из него, тут страсти накаляются, ведь у каждого на этот счёт свой рецепт, в общем, они люди в подлинном смысле этого слова, не безразличные к будущему человечества, так что рядом с ними легко почувствовать себя даже не столько невежей, сколько обывателем. Потом переходят к искусству – аудиовизуальная культура как могильщик письменности, в этом не видят ничего ужасного, просто трёхтысячелетняя эра книги закончилась с появлением новых способов фиксации реальности, приводят в пример инсталляцию как современный аналог живописи, мельком касаются смерти театра, который угробило кино, и заката самого кино, как искусства, с пришествием эпохи спецэффектов – от последних воротят нос, но мало-помалу выясняется, что большинство в курсе последних новинок, рекомендуя обратить на них внимание, а потом все расходятся.

Обушинский идёт провожать.

Остаётся Устина и гора немытой посуды.

В присутствии мужа Устина ведёт себя скромно, больше молчит, а за спиной зовёт его «трудаком», и сын лишь спустя много лет понимает, что это производная от «трудоголика». Обушинский волевой, он легко покажет, кто в доме хозяин. Он домашний тиран? Возможно, но это не выпирает. Однако мальчик всё больше тянется к матери, Эдипов комплекс в чистом виде, она, случается, также занимается его воспитанием. За окном уже висит закат, а она, заглянув в учебник, чтобы освежить память, учит, что Земля наклонена к траектории своего полёта под углом в двадцать три градуса. Или рассказывает, как подобрать обои в цвет мебели, цивилизация – это всегда мещанство. Сын уже студент, а Устина утюжит ему брюки и, стирая сорочки, крахмалит воротнички. «Мама!» – зовет он из прихожей, поставив ногу на табурет, и Устина чёрной ваксой чистит ему ботинки.

Как зовут ребёнка?

Устин.

Вот и ещё одна история. Карточные домики, которые складываются так же быстро, как и рассыпаются. На какой остановиться? На первой? Или последней? Но разве все они не составляют какой-то Истории? Разве они не наброски к ней?

(Дополнение)

Для Обушинского-педагога нет барьеров, он прогрессист, его ничто не остановит, он обучит, как прятать шпаргалку, и что говорить, если с ней застукают. А когда сыну задают на дом сочинить басню, предлагает такую:

Вор ходит по многоэтажке, прицеливаясь к квартирам, ощупывая глазами замки. Полдень, жильцы на работе. Вор никак не может выбрать подходящую дверь и вдруг видит, что одна чуть приоткрыта. Вор замирает. Забыли запереть? Или на минуту выскочили к соседям? Вор опытный, он с полчаса выжидает на лестничной клетке, борясь с искушением выкурить сигарету. Тишина, даже лифт не ездит. Тогда он подходит к дверной щели, решительно утопив звонок. Никого! Но Вор не спешит. Через минуту повторяет попытку. Опять молчание. И всё же, просунувшись, Вор тихонько зовёт: «Есть кто?» Никто не откликается. Проскользнув внутрь, Вор осторожно защёлкивает за собой дверь. Проходит в коридор, начинает быстро шарить по карманам висящей одежды. И тут из комнаты с руками за спиной появляется Маньяк. «Я заметил тебя, когда ты только входил в подъезд, а теперь налицо проникновение в квартиру, и всё будет выглядеть как вынужденная самооборона». Мрачно ухмыльнувшись, он достал из-за спины топор.