Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка - Петр Астахов

Оказавшись в тюрьме после возвращения в Союз, я не раз вспоминал бакинских арестантов, до самого ареста не представлял, что смогу оказаться в таком положении сам.

Вспомнив теперь Бутырку, я решил навести справки из разных источников, чтобы более полно ознакомиться с этим историческим памятником режима, построенном в далекие времена царствования Дома Романовых. Однако таких сведений не оказалось. Любой государственный режим предпочитает сведения о подобных заведениях хранить в архивных хранилищах. У себя обнаружил небольшой путеводитель-справочник «Петропавловская крепость» А. Бастаревой и В. Сидоровой 1989 года издания. Знакомство с путеводителем состоялось лишь потому, что изменилось первоначальное назначение крепости, и она из места расправы с людьми превратилась в историко-революционный памятник народно-освободительного движения России. Бутырская тюрьма до сих пор исполняет роль следственно-режимного заведения, и поэтому сведения о ней не вошли в путеводители.

Пространственное воображение позволило мне представить план этого заведения, способного вмещать в свои камеры тысячи заключенных. За многие месяцы жизни побывал в различных ее уголках, познакомился с жилыми камерами главного корпуса и служебными помещениями.

Главный корпус в три этажа построен в форме прямоугольника с внутренним двором. В нем до революции находилась церковь. В наше время церковь передали под библиотеку с хорошим, редким книжным фондом, попавшим туда по разным каналам. Заключенные имели право пользоваться библиотекой раз в десять дней. Библиотека удовлетворяла самые различные потребности людей как высокообразованных, так и просто читающих. При желании можно было заниматься самообразованием. Кое-кто пользовался книгой, как маскировочным средством, закрывшись от надзирательских глаз, чтобы вздремнуть. Спать в тюрьме разрешали только ночью.

Среди политических заключенных ходил слух, что в Бутырской тюрьме до сих пор — а это было зимой 1946 года — работает Фани Каплан, которой высшую меру наказания Владимир Ильич заменил пожизненным заключением. Я тоже верил этому и только после возвращения домой из газет, открывающих тайны госархивов, узнал, что она была расстреляна вскоре после покушения.

К главному прямоугольнику справа и слева были пристроены два корпуса, напоминавшие стрелы. Справа — спецкорпус с одиночками, слева — хозяйственные помещения. На концах стрел четыре башни. Одна из них называлась «Пугачевской». Не знаю, по каким причинам башня получила это название. По слухам, в ней содержался Пугачев. В наше время там ожидали исполнения приговора смертники.

Левая стрела предназначалась для больничного корпуса и для хозяйственных служб — там были баня, кухня, пекарня. По всей вероятности там находились заключенные, обслуживающие мебельный комбинат и работающие в тюремной обслуге.

Вся тюремная территория с мебельным комбинатом и подсобными службами, с большими прогулочными дворами главных корпусов и маленькими двориками спецкорпуса была обнесена высокой каменной стеной.

У центрального входа проходная с воротами, работающими от электропривода. Таких ворот было трое. Только минуя их, «воронки» могли попасть к центральному входу самой тюрьмы, называемой «вокзалом».

Центральные ворота находились на улице Бутырский вал, и мне кажется, что название тюрьмы связано с названием улицы. Похоже, что не одно столетие простояла она, пока не оказалась почти в центре теперешней Москвы, рядом с Белорусским вокзалом и улицей Горького (ей вернули прежнее название — Тверская).

Хотя событиям этим минуло без малого пятьдесят лет, время однако не помешало мне сохранить в памяти добрые чувства, испытанные после первого знакомства с этой тюрьмой.

Яркий свет вокруг и тепло придавали «вокзалу» вид хорошо обжитого дома — после Подольской контрразведки он показался Божьей благодатью. Потом начались все полагающиеся для заключенных процедуры: «шмон» — обыск с раздеванием и тщательным осмотром; «игра на пианино» — снятие отпечатков пальцев; фотографирование в анфас и профиль; заполнение тюремной «визитки» — учетной карточки для поступивших.

Наконец, наступала наиболее приятная из всех ранее пройденных процедур — санобработка в бане. Здесь было все теплое: стены, пол, воздух, постоянно работающая камера для прожарки вещей.

Стрижкой бороды, усов и прочей растительности занимался вольнонаемный цирюльник-брадобрей, выполнявший эту работу, в отличии от «гражданки», обычной машинкой для стрижки волос. Это напоминало сезонную стрижку овец в отаре.

После загрузки прожарочной камеры зэков отправляли в баню, где можно было купаться без присмотра надзирателей. Оно проходило не спеша, так как обработка вещей продолжалась довольно долго. Тут же, в бане, зэки могли постирать грязное.

Наконец, «прожаренное» тряпье вывозилось из печей в предбанник, и можно было одеваться. Этим и заканчивались все процедуры — впереди зэков ожидала камера постоянного жительства, где следовало ожидать решения суда и отправки в лагерь.

При распределении заключенных в общие камеры, тюремные власти руководствовались предписанием следственных органов, чтобы избежать столкновения «подельников». Проходящие по одному делу не должны были содержаться в одной камере. Только после такой «сортировки» наступал момент поселения в камеру. Совершавшиеся в течении дня переброски из бокса в бокс были временными, и никто из зэков не знал, для чего это делается и как долго они будут продолжаться.

Меня определили в одну из камер третьего этажа главного корпуса. Ее окна выходили к Бутырскому валу. Коридор корпуса разделяла перегородка. Там же у перегородки находилось помещение корпусного начальника. В нашей половине было шесть камер: от 101 до 106. Рядом со 106 располагалась лестничная клетка с грузовым лифтом для подъема на этажи хлеба, баланды, передач. Побывавшие в Бутырках, я думаю, запомнили фирменный с тмином хлеб, готовившийся по рецепту бутырских хлебопеков.

За лестничной клеткой, в самом конце коридора находились туалеты. После утреннего туалета в коридор выставлялись чайники для кипятка, а затем наступала долгожданная минута выдачи хлеба. Особо нетерпеливые подходили к «кормушке» и, приложив к ней ухо, прислушивались к коридорной тишине. Как только тележка, гремя колесами, вкатывалась в коридор, в камере уже знали: «хлеб везут». Хотелось поскорее узнать, с какой камеры начнется выдача. Это были последние минуты терпеливого ожидания, с них начиналось предвкушение удовольствия. Сам же процесс еды превращался в безжалостное уничтожение пайки, которая таяла на глазах и могла снова попасть в руки лишь завтра. И как не кроили этот кусок хлеба, он не становился больше — хлеб уничтожался удивительно быстро, в считанные минуты.