Петр Великий - Мэтью Андерсон

Это были чувства страстных приверженцев. Прокоповичу до своей смерти в 1756 году суждено было быть самым искренним и активным опекуном петровского наследия. Больше чем кто-либо другой, он распространял и укреплял представление о Петре как о создателе новой России, новой сущности всего Русского. Это чрезвычайно благостное, почти мессианское представление о Петре было быстро освоено православной верой как в России, так и во всем мире. К середине столетия восхваление великого царя стало отличительным признаком быстро развивающейся российской литературы. С 1760-х годов Екатерина И, самая великая из его преемников, неоднократно подчеркивала, что ее реформы были только продолжением или, в крайнем случае, адаптацией его реформ. Большая статуя Петра, установленная французским скульптором Фальконетом в августе 1782 года на Сенатской площади в Санкт-Петербурге, должна была стать наиболее зримым материальным символом ее усилий, чтобы показать потомкам продолжение, верность и выполнение петровских традиций.

Представление о царствовании Петра, как о победоносном резком переходе от темноты к свету, от варварства к цивилизации, стало общим местом, но от этого не стало верным. Оно возникло еще в XVIII столетии благодаря склонности и вкусу каждого нормального человека к драматизму. К тому же подобный миф укреплял надежды на быстрый прогресс в государствах Западной Европы под руководством образованных, общественно-духовных и энергичных правителей, «просвещенных деспотов». По этим причинам тема Петра привлекла многих авторов. Однако такое представление о нем было, тем не менее, односторонним и неадекватным. Приходилось слишком подкрашивать центральный образ, замалчивать неудачи с турками в Центральной Азии и, в конечном счете, с персами, и при этом преувеличивать успех в Европе. Это чрезвычайно меняло оценки возможностей и величину изменений в русской жизни, успешно проводившихся задолго до рождения Петра. Представление о русском народе, как о погруженном до появления нашего героя в глубины невежества и суеверия, из которых вырвать их могла только его демоническая энергия и сила воли, было несправедливо ввиду прогресса, начавшегося до его воцарения. Еще более неверно и недопустимо предположение, что Россия только прозябала в жалком существовании до того момента, когда ей открылась и оказала на нее влияние Европа. Еще при жизни Петра это начало осознаваться и вызывать обиду некоторых патриотов России. «Те, кто объявляют, что мы были ничем иным, как варварами, до Петра Великого…, не знают того, что они говорят, — возражал поэт Сумароков, — наши предки не были никоим образом хуже нас»[184]. Это было представление, пока еще редко высказываемое, но это было то, что будущим поколениям суждено было слышать все чаще и резче.

Некритичное восторженное отношение к Петру, ставшее почти всеобщим к концу его правления, стыдливо игнорировало степень, в которой его работа осталась не законченной, и препятствия, с которыми она столкнулась из-за географических, физических и человеческих особенностей России. В огромной и слабонаселенной стране с очень плохими коммуникациями контакты большинства населения с правительством были в лучшем случае редкими и неустойчивыми. Честолюбивое новаторское законодательство ужесточалось, чтобы принуждать население к крупным действиям эффективнее, чем где-либо еще в Европе; тот факт, что многие из указов Петра были тщательно продуманы и жестко сформулированы до мелочей, просто указывает на разрыв между тем, что монарх приказал, и тем, что фактически получилось (или — что бывало чаще — не получилось) в какой-нибудь отдаленной провинции. Не менее важно, что поклонники царя игнорировали те факты, когда результаты какой-либо его деятельности были скорее разрушительны, чем созидательны. Осознавалось и тогда, что он наложил на Московскую Русь новую систему правления, новые способы мышления, новые концепции различных отраслей знания и техники, но они были копиями иностранных или вдохновлены из-за границы. Однако значение этого понималось очень медленно. Настойчивость Петра, чтобы правящий класс принял западное платье, западные манеры и традиции, а главное — насколько возможно, получил образование по западному типу, была связана с очень серьезными целями. Ибо предполагало еще больше увеличить разрыв между помещиком и крестьянином, между правителями и управляемыми, между богатыми и бедными, сделать его более явным, более видимым и более труднопреодолимым. Вся культурная жизнь России была под мощным глубоким воздействием этого. «Прекрасное» искусство (импорт из Европы, до тех пор практически неизвестное) было очень далеко от искусства народа; религиозное искусство, сосредоточенное на писании икон, теперь еще более отличалось от светского искусства. К народным сказкам и поэзии народа, единственной литературе, известной большинству населения, добавилась после смерти Петра, но как результат его деятельности, литература европейского стиля высших классов. Разнородность, несхожесть этих литератур ощущалась по всей Европе восемнадцатого столетия. Но в России они были острее, чем где-нибудь еще, их влияния были неравно распространены и значимы. Крупные административные реформы правления на различных уровнях приводили зачастую к тем же самым результатам. Увеличивая число чиновников в России и делая их шестернями во все более совершенствующихся механизмах, Петр подрывал, действительно разрушал по существу личностный характер власти, который был характерен для Московской Руси. В принципе это было, возможно, его самым большим достижением. Но, формализуя отношения между правительством и подданными, делая их все более безличными и зависящими от функций бесчувственной машины, он и в этом разделял общество на малые части организма.

Эту критику можно легко объявить несправедливой. Как и любой другой человек, Петр не мог предвидеть всех последствий, порой отдаленных и косвенных, своих действий. В частности, он не предвидел, что с уменьшением его преемниками обязательств землевладельческого класса исполнять государственную службу, а затем и ее полную отмену в 1762 году, крепостное право, им же заботливо укрепляемое, потеряет оправдание, которым оно обладало в его глазах. Будучи частью той сети обязательств государству, которая охватывала, по крайней мере теоретически, все социальные группы, теперь оно вырождалось в простое средство, которым меньшинство эксплуатировало массу несвободных крестьян, это едва ли было то, о чем мечтал Петр. Ничто у него не вызывало большего беспокойства, чем благосостояние, сила и репутация России. Ради этой высшей цели он принес в жертву собственного сына. Петр никогда не был простым поклонником иностранных вещей. Он высоко ценил знания и методы, импортированные с Запада; но только потому, что они были теми основами, на которых можно было построить новую Россию, о которой он мечтал и для которой он работал. Он хорошо знал свой долг перед иностранными помощниками: что заметно по его предложению в 1721 году, во время заключительной победы над Швецией, установить монумент в память о Гордоне. Но после смерти Лефорта все его самые близкие соратники — русские; и в дальнейшем иностранные влияния в большинстве аспектов российской жизни (флот и, возможно, основание Академии наук — единственные важные исключения) постоянно уменьшаются.