Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
13
Перед отъездом Макарыч позвал меня в спальню, вынул из чемодана продолговатую коробочку, обтянутую зеленым шелком, и сказал:
—Завтра утром пойдешь на Самарскую улицу. Знаешь, где она?
Как же мне не знать Самарской, если по ней было ближе всего ходить из Затонского поселка на базар!
—Вот и хорошо. Пойдешь и на пятьдесят первом доме над крыльцом увидишь вывеску: «Дамская портниха Журавлева». Если дверь будет заперта, постучишь и спросишь Надежду Александровну. Ты ее сразу узнаешь. Она хотя и молодая, но волосы у нее седее, чем у бабани. Отдашь ей вот эту коробку и скажешь, что прислала ее саратовская тетушка.— Макарыч усмехнулся.— Глянем-ка, чего в ней.— И он приоткрыл крышку. На синем бархате в углублении лежала серебряная ложка с вызолоченным крестиком на конце черенка.— Видал, какие подарки саратовские тетушки посылают! — посмеивался Макарыч, заворачивая коробку в гремучую бумагу.— Отнесешь, скажешь: Макарыч, мол, привез. Отдай и подожди, что она тебе ответит...
Дом с вывеской «Дамская портниха Журавлева» я нашел скоро.
Дверь мне открыла курносенькая белобрысая девчонка в белом передничке. Подозрительно окинув меня взглядом с ног до головы, она спросила:
—Ты зачем?
Я сказал, что принес Надежде Александровне ложку. Девчонка фыркнула, прикрыла рот концом фартука, а потом показала мне язык и захлопнула дверь. Я постоял минут пять и опять постучал.
—Оля! — услышал я певучий голос.— Ну почему ты его не впустила в коридор? Немедленно впусти!
Через секунду-другую звякнул крючок, и дверь распахнулась. Девчонка сердито кивнула:
—Заходи уж...
Теперь я показал ей язык. Она залилась таким смехом, будто смеялось сразу несколько девчонок.
—Ольга! — послышался голос из глубины дома.— Опять ты деревянную железку нашла?
Оля перестала смеяться, встряхнула фартуком и серьезно сказала:
—Мальчишкам нельзя язык высовывать. Нехорошо.
В коридор вышла высокая, худощавая большеглазая женщина в пестром халате. Белые как лен волосы сияющим валом поднимались над широким лбом, а на нем как-то весело и радостно приподнимались мохнатые темные-темные брови. Она подошла и приветливо улыбнулась:
—Здравствуй, мальчик. Ты меня хочешь видеть?
Я протянул ей коробку, сказал, что прислала ее с Павлом Макарычем саратовская тетушка.
Она сняла с коробки бумагу, заглянула под крышку и радостно воскликнула:
—Какая прелесть! Ну, спасибо! — Надежда Александровна повела рукой по прическе, усмехнулась.— А Павел Макарыч по-прежнему у Горкина служит? — и не дожидаясь, что я ей отвечу, взяла меня за руку.— Пойдем, мальчик. Раз уж ты с подарком ко мне, то ведь и у меня найдется чем-нибудь тебя отдарить.
Она ввела меня в просторную, светлую комнату. У одного окна стояла швейная машина с ворохом легкой полосатой материи на столике, у другого — гладильный стол с огромным утюгом на самоварной конфорке. Надежда Александровна усадила меня возле стола, облокотилась на него и близоруко прищурилась.
—А Павел Макарыч не захотел ко мне прийти? Я ответил, что он уехал в Вольск за дядей Сеней.
—Впрочем, это хорошо, что он не пришел.— Надежда Александровна пододвинула стул, села, тряхнула головой.— Мы с ним в глубокой ссоре, так что пусть он лучше не приходит. Ну-с,— она взяла меня за подбородок,— а кто ты, мальчик? Ты тоже у Горкина служишь?
Она расспрашивала меня долго, ласково и обстоятельно. Когда я сказал, что умею читать и писать, а читать меня выучил дьячок Власий, она удивленно воскликнула:
—Вот как? — и, потеребив воротник халата, спросила: — А хотел бы ты увидеть Власия?
Меня и обрадовал и испугал этот вопрос. После того как Лазурька показал мне Власия на рисунке, чувство острой жалости к этому человеку не оставляло меня. Что отразилось на моем лице, не знаю, только Надежда Александровна взяла меня за руку и тихо сказала:
—Пойдем...
Мы остановились в конце коридора, у двери, обитой полосатым тиком. Надежда Александровна чуть-чуть приоткрыла ее и громко спросила:
—Власий Игнатьич, к вам можно? Из комнаты послышался тяжкий стон.
—Як вам с гостем,— весело сказала она и широко распахнула дверь.
В плетеном кресле, укутанный толстым одеялом из разноцветных клинышков, полулежал Власий. Когда-то худое лицо с тонким хрящеватым носом и широко расставленными глазами стало огромным и покрылось синими и красными прожилками, борода разрослась и клочьями торчала в разные стороны. Он был страшен, но я узнал его.
Власий тоже узнал меня, заворочался.
—Ну вот,— как-то легко произнесла Надежда Александровна.—Вы беседуйте, а я кое-чем займусь —И она вышла.
Власий взял мою руку, положил на подлокотник кресла, погл адил:
—Откуда ты, Роман? Как ты пришел сюда?
Когда я рассказал ему о себе почти все, он провел дрожащими пальцами по моей щеке.
—Благо, истинное благо,— и, медленно откидывая голову на спинку кресла, тяжко произнес: — А я, Ромашек, умираю. Отрешенный от всего мира людского умираю. Сам архиерей отрешал. Пьяница я. В этом и перед совестью своей не отрекаюсь. В этом виноват и порицания людского достоин. А отрешили меня, анафеме предали за что? Не за пьянство. Отпевал я непокаянные души самоубийц. 1Дерковь со всеми малыми и большими иереями кричит: «Нельзя!» А я кричал: «Можно! Раз, вы говорите, бог пустил человека на свет земной, то на небеса должен взять и нераскаянного, ибо он человек есть». Ну, и отлучили, в грязь втоптали! Добрая и поклонения достойная Надежда Александровна не устрашилась меня, проклятого. Обмыла, накормила.— Власий поник головой.— Умру я скоро, Ромашка...
Я не слышал, когда вошла Надежда Александровна.
—Хватит,— сказала она шепотом.— Пойдем.
А когда мы вышли в коридор, заглянула мне в лицо и спросила:
—Тебе его очень жаль?
Я не мог ответить: душили слезы.
Надежда Александровна приложила к моим глазам мягкий носовой платочек, улыбнулась:
—Не надо, голубчик. Мне тоже жалко Власия Игнатьича. Вот посмотри-ка лучше, что я тебе отыскала.— И она протянула мне книжку.
В глаза ударила цветистая обложка. Среди темных елей и
