Хроники ветров. Книга цены - Екатерина Лесина

— И она снова права.

— Если я буду одна, жажда не убьет, больно, неприятно, но не смертельно. На Проклятых Землях она какая-то другая, отсроченная что ли… я не знаю, что будет со мной, когда эта предоставленная отсрочка закончится. А твое присутствие спровоцирует приступ.

— Я не боюсь.

— Идиот, — заметил Голос, а Коннован, прижавшись щекой к раскрытой ладони, сказала.

— Я боюсь. Ты много для меня сделал, я не хочу быть неблагодарной… вернее, дело не столько в благодарности… просто я не хочу убивать тебя, Фома. Ты слишком много значишь для меня. Друг, брат… я не знаю, я забыла, каково это иметь друзей, а братья умерли давно, но… наверное, это глупо, но за тебя я боюсь больше, чем за себя. Я сильная. И живучая.

— И упрямая.

Коннован пожала плечами. Она не считала упрямство плохим качеством. Живучая… сильная… беспомощная. А если с ней снова случится беда, если рядом никого, кто бы сумел помочь, если, несмотря на все упрямство и живучесть, она умрет?

— Фома, я давно хотела спросить, но все как-то не решалась. Почему ты больше не пишешь?

— Что? — очередной неожиданный вопрос поставил в тупик.

— Раньше ты писал, а теперь нет. Почему?

— А о чем писать?

— Обо всем. О себе, о Януше, об Империи и повстанцах, о Проклятых землях. Об Ильясе.

Фома не ответил, он не знал, что ответить и как объяснить: раньше у него была цель, но она оказалась ненастоящей, как позолота на деревянном кресте. А теперь? Зачем писать? Для кого? Кому вообще это интересно?

Коннован ушла на следующую ночь, Фома проводил ее до границы лагеря, а вернувшись понял, что не выдержит тяжелой тишины, которая поселилась в палатке. Он попытался присоединиться к людям у костра, но те были слишком чужими.

А степь дышала ночью и невероятным очищающим душу покоем, Фома вновь вернулся туда, куда не долетали ни отблески костров, ни голоса, ни смех, и растянувшись на чуть влажной от росы траве, закрыл глаза. В голове же слова сами собой сложились во фразы:

«Именно здесь, на Проклятых землях, где небо не кажется далеким и недостижимым, я впервые за долгое время вновь задумался о Боге и о людях, с которыми меня свела судьба. Равно же о том, что понятие человечности не является качеством, присущим сугубо человеческой расе, равно же как качеством, обязательным для людей».

Бледная звезда, сорвавшись с небосвода, белой полосой расчертила небо…

Вальрик.

Песок на арене мелкий, текучий и горячий, моментально проник сквозь щели в сандалиях. Неудобно. Вальрику здесь не нравится. Запах агрессии душит, накатывает волнами, смешиваясь с обжигающе-ярким искусственным светом софитов, свистом, топотом и криками. Люди, люди, люди… убить, убить, убить… чужая жажда крови подавляет, и Вальрик теряется.

— Не зевай, — тычок спину, сердитое черное лицо Шакры, и Ским, демонстрирующий закованный в железо кулак. Железа здесь вообще много, броня тяжелая, душная, давит к земле, мешает двигаться. Без брони было бы куда легче, но правила есть правила.

— Ну что, колени дрожат? — Ским непривычно весел, от него идет волна шальной радости, которая передается и Вальрику.

— Держись и вперед не высовывайся, — Шакра собран, спокоен. Даже в тяжелом, нелепо разукрашенном доспехе он умудряется двигаться с той же потрясающей легкостью, почти как да-ори. Рядом с Шакрой Вальрик чувствует себя неуклюжим. Нужно сосредоточиться, хватит думать о посторонних вещах.

Вой трубы и мгновенная, резкая тишина. Софиты вспыхивают еще ярче, пот струится по телу, а рукоять короткого меча норовит выскользнуть из руки. Но он справится, обязательно справится… Да и задача не такая сложная, десять против десяти, бойцы Суфы против бойцов Каммара, а Шакра утверждает, что Каммар на доспех ставит, а подготовку лажает.

Бойцы выходят… стенка на стенку… от запаха непролитой, но такой близкой крови перехватывает дыхание. Шаг за шагом… ноги вязнут, спину буравят жадные взгляды, а меч неудобный… тяжелый… не отставать. Вперед, вперед, вперед… как на тренировках. Противник появляется неожиданное, червленый доспех, изукрашенный золочеными завитками, красный плюмаж на высоком гребне шлема, копье… пригнуться, податься вперед. Ударить, под вытянутую вперед руку, там нет железа, а только живая, мягкая плоть.

Кровь выплеснулась на песок, взревела толпа. А им ведь все равно, кто победит. Главное, чтобы крови побольше. Крови много, красными ручьями обрисовывает диковинные узоры, пробирается под сталь, выхолаживает кожу, дурманит голову дикой, необъяснимой яростью.

Вперед, вперед, вперед… снова противник… удар… падает. Еще один, пытается защититься, выставляет вперед длинный железный прут… отбить, выбить, вогнать острие меча под шлем, в прикрытое лишь тонкой белой кожей горло. Убить.

Убей, убей, убей!

Толпа шалеет, опившись крови. И Вальрик на мгновенье забывает о том, где находится.

Вперед! Режь! Коли! Бей! И снова! Да-да-да. Скрежет. Стон. Дотянуться. Ткнуть, не глядя. Мягко входит. Вытащить и снова… снова…

Тишина глушит. А удар по плечу приводит в чувство.

— А ты молодец. Троих… настоящий зверь.

Ским улыбается, зажимая рваную рану на плече, а Шакра неестественно мрачен. Рука разжимается сама и скользкий от пота и крови, неудобный меч падает на разогретый софитами песок. Бой окончен.

Рубеус

Изнутри Орлиное гнездо выглядело обиженным… будто до сих пор не простило хозяину измены, да и к новому не привыкло. Странное дело, но эмоции замка воспринимались как нечто в высшей мере естественное и донельзя логичное.

Строгие линии, выдержанные цвета, чуть тяжеловатая мебель и подернутое пылью многоцветье гобеленов.

— Лаборатория находилась в нижней галерее, ваши казармы в Малой башне, в Игле, самой высокой, жил я. — Карл на мгновенье остановился перед одной из картин, на взгляд Рубеуса, она ничем не отличалась от серого ряда своих соседок, но вице-диктатору виднее, он лучше разбирается в живописи.

— Конни обитала в Клыке, там тоже довольно мило, впрочем, у тебя будет возможность убедиться самому. С Мареком будь поосторожнее. Лучше слушай, чем говори. Это «Мадонна Мегаполиса», постмодернизм, масло, холст… по-моему любопытная работа.

Разноцветные пятна, угловатое лицо с неестественно-высокими скулами, волосы, похожие на клубок проволоки, семипалая рука, сжимающая то ли помидор, то ли раздавленное сердце. Картина была непередаваемо отвратительной, и Рубеус отвернулся.

— Ничего ты в искусстве не понимаешь. Ладно, пошли.

Карл ступал по сумрачному коридору с той уверенностью, что свойственна скорее хозяевам, чем гостям. Рубеус шел следом, стараясь не думать о том, в какой из частей замка находились казармы.