Аденауэр. Отец новой Германии - Чарльз Уильямс

Однако порой обычная осторожность ему изменяла, и тогда это влекло за собой роковые последствия. Так случилось 8 июля 1935 года, когда в Рендорфе отмечали престольный праздник, или, по-местному, кирмес. Праздновали так, как это было принято испокон веков: с крестными ходами, хоругвями, оркестрами, песнями, плясками и, увы, неумеренным потреблением горячительных напитков. Частью праздника был торжественный парад сводного оркестра местного «Союза молодых стрелков» и местной пожарной бригады, тамбурмажор при этом выделывал всякие трюки с национальным флагом. Члены оркестра обычно обходили подряд все дворы, выстраиваясь полукругом перед калиткой каждого очередного владения и исполняя свой номер, за что хозяин должен был одарить их мелочью и поднести по чарке.

Надо сказать, перед праздником Аденауэра специально спросили, не будет ли он против, если оркестр отыграет традиционный марш и перед его домом. Хозяин колебался, но в конце концов согласился ради детей, у которых в Рендорфе развлечений почти не было. Все прошло бы, возможно, без особых осложнений, если бы оркестранты не выбрали для исполнения «Баденвейлерский марш». Для нескольких присутствовавших при сем нацистских фанатиков из соседнего Хоннефа это показалось неслыханным святотатством: по их логике играть, да еще в полупьяном виде любимое произведение фюрера перед каким-то изгоем означало одновременно возвысить последнего и унизить «отца нации».

Свое возмущение они поспешили довести до сведения зигбургского крейслейтера НСДАП. Посыпалась масса самых диких обвинений: оркестранты, все два десятка «стрелков» и пожарников, — это подпольная антинацистская группа, все представление — политическая демонстрация, сопровождавшаяся надругательством над государственным флагом и над благородной мелодией (качество исполнения и верно оставляло желать лучшего), а виновник «провокации» — не кто иной, как Аденауэр, который организовал все, подкупив оркестрантов «80 марками и сотней бутылок вина». Крейслейтер потребовал немедленного отчета от бургомистра Бад-Хоннефа.

Тот послал на место инцидента полицейского вахмистра, который 29 июля после тщательно проведенного расследования представил свой доклад. Его содержание наверняка разочаровало бдительных охотников за «врагами нации». Полицейский чин пояснил, что мероприятия подобного рода проводятся в округе ежегодно с незапамятных времен; оркестранты до того, как подойти к дому Аденауэров, уже несколько раз исполняли свой номер перед другими владениями, и они не имели понятия, что «Баденвейлерский марш» запрещен к исполнению. «Я и сам впервые об этом услышал», — мягко ввернул шпильку неустрашимый полицейский. Что касается 80 марок и сотни бутылок, якобы подаренных оркестрантам Аденауэром, то, по общему мнению, уж от кого, от кого, а от этого скряги такой щедрости нипочем не дождаться; на основании перекрестных допросов доподлинно установили, что выдано было максимум десять марок мелочью и на каждого пришлось не больше, чем но полстаканчику вина. Хозяин сам поднял бокал в честь национального флага, однако «никаких речей не говорил».

Доклад в таком виде крейслейтера, естественно, не устроил. Следствие было начато заново. Допросы и экспертизы заняли еще два дня, но и на этот раз никакой политической подоплеки во всем деле обнаружено не было. Тем не менее крейслейтер явно руководствовался принципом: если факты меня не устраивают, то тем хуже для фактов. За его подписью в Кёльн ушла «телега» с требованием немедленно выселить опасного провокатора. Администрация Рейнской области не посмела ослушаться партийного чиновника: 10 августа было издано распоряжение, которое предписывало Аденауэру в течение десяти дней покинуть территорию Кёльнского административного района. Ослушание грозило штрафом либо «превентивным содержанием под стражей». Никаких мотивов столь жесткой меры в документе не указывалось.

Предписание было вручено Аденауэру лично утром 14 августа. Доставивший его полицейский из Хоннефа устно добавил, что они получили указание специально проследить за его исполнением. В бумагах Аденауэра осталась короткая записка, представлявшая, очевидно, черновик жалобы на действия властей. Неизвестно, кому он собирался ее направить и направил ли вообще; по содержанию записки видно, что такого удара он никак не ожидал. Он тщательно перечисляет отрицательные последствия для него и для семьи, вытекающие из решения властей: он снял дом на год, а прошло только три месяца, ему придется платить неустойку; его дети посещают школу в Хоннефе, перемена места учебы повредит образовательному процессу; он лечится у дантиста в Бонне, который в курсе сложных анатомических особенностей его челюсти, вызванных дорожно-транспортным происшествием, случившимся в 1917 году, и т.д. Все изложено обстоятельно, слегка нудновато, с точки зрения автора, очевидно, убедительно, но тех, кому эти аргументы предназначались, они вряд ли могли тронуть. Впрочем, повторим, неизвестно, в ком конкретно Аденауэр собирался пробудить сочувствие к своей участи и не стала ли эта записка просто средством излить свое горе на бумаге и тем самым облегчить душу.

А на душе у него было действительно тяжело — пожалуй, тяжелее, чем когда-либо. За день до крайнего срока, 19 августа, Аденауэр покидает Рендорф.

Он снова в монастырских стенах Лааха. Тон его писем меняется: в них перемежаются попытки доказать свой патриотизм, лояльность властям и аполитичность (все это явно предназначено для глаз перлюстраторов, которые, напомним, уже давно перестали читать его корреспонденцию как утратившую «оперативный интерес») с многословными жалобами на плохое самочувствие: бессонницу, кошмары — и даже с удивительными откровениями типа того, что ему теперь с трудом удается сохранить веру во Всевышнего. Он согласен, что ему неплохо бы провести какое-то время «в санатории (очевидно, таков был совет супруги), но прежде ему надо обрести хотя бы толику душевного покоя.

Восстановлению его душевного равновесия никак не способствовала информация, полученная им от брата Августа. Тот, будучи судебным чиновником, не имел иного выбора, как вступить в НСДАП, и теперь решил использовать этот свой вновь обретенный статус, чтобы добиться аудиенции у «партайгеноссе» Рудольфа Дильса, «правящего президента» Рейнской области, и замолвить словечко за брата. Из этого ничего не вышло. То есть 29 августа 1935 года Дильс принял ходатая, но заявил, что сделать ничего не может. Когда Август пролепетал что-то о соблюдении правовых норм, его собеседник просто рассмеялся ему в лицо.

Это была, видимо, последняя капля: изгнанник оказался на грани нервного срыва. Письма его приобрели характер какого-то бессвязного набора слов, самый часто встречающийся в них оборот — «я не знаю». Он не знает, сколько времени будет длиться изгнание, что ему делать, куда податься…