Полное собрание сочинений. Том 17 - Л Н. Толстой

— А это чего старухѣ надо?

— Да вотъ обида есть, прошеніе ей люди присовѣтовали Царю подать.

— Прямо къ Царю ее и весть, сказалъ шутникъ лакей.

— Э, дура, вотъ дура-то неотесанная, сказалъ старикъ сапожникъ. Вотъ возьму тебѣ, колодкою отжучу, не погляжу на твой фракъ.

Лакей началъ браниться, но старикъ, не слушая его, увелъ Тихоновну въ черную. Въ черной, гдѣ тоже было много народа, кучера, конюха, Тихоновна сняла котомку, перебулась и не дожидаясь хотѣла закусить своего хлѣбца, но кухарка отрѣзала ей господскаго, горяченькаго и дала кваску. Поѣвши, Тихоновна, разговорилась съ старикомъ сапожникомъ и разсказала ему свою заботу. Старикъ обѣщалъ спросить у писца. И Тихоновна осталась ждать, пересучивая ниченки и разминая онучи. Она насмотрѣлась многаго невиданнаго ею въ эти три часа до господскаго обѣда.

————

Дьяконица была у старой Княгинѣ.

III.

Изба черная была старая горница изъ крѣпкаго краснаго лѣса. Тихоновна смѣряла ее глазомъ и нашла, что она еще побольше будетъ ихъ новой избы, которую они поставили въ прошломъ году. И печь была большая и новая, видно, недавно смазана, и полы мощеные, но прибора въ избѣ не было. Полы грязные, палатей не было. Ни конничка, ни вѣшалки. Ничто не прибрано. Платье, шапки валялись по угламъ и по окнамъ. Не было хозяина. Кухарка изъ дворовыхъ, толстая женщина, вынимала хлѣбы и ставила горшки и ругалась съ народомъ. А народъ то входилъ, то выходилъ. Кто попросить хлѣбца, кто пошутить съ Аксиньей. А ей не до шутокъ было. Никто ей не хотѣлъ помочь. Такъ что Тихоновна пошла и принесла съ кучеренкомъ ушатъ воды. —

Весь народъ входилъ и выходилъ. Сидѣли въ горницѣ только птичница, мать прачки, мотавшая нитки, сапожникъ съ небритой бородой бѣлой, какъ стриженая овца, и молодой малый, лежавшій на печи и просившій Христа ради рюмочку. Черезъ часъ послѣ прихода Т. (Николавны) хлѣбы были вынуты, обѣдъ готовъ, люди пообѣдали (и то не по порядку, а то одинъ, то другой, порознь), и Николавна, прежде отказываясь, пообѣдала и разговорилась съ птичницей. — Птичница разсказ[ала], какъ живутъ господа: дворни человѣкъ было сто въ Москвѣ. Птицы привозятъ битой съ деревень. И господа хорошіе. —

— Чтожъ, скоро домой?

— Да я бы уже и шла, соскучилась. Какъ безъ хозяина дома, сама знаешь, дѣушка. Да, вотъ сказываютъ, прошенье подать. Я бы пошла подать, да написать надо. Парамоновна обѣщала, да вотъ нѣту.

— Прошенье тебѣ вотъ кто напишетъ, нашъ земскій. Онъ здѣсь. У, бѣдовый насчетъ этихъ дѣловъ,

— Я бы деньги дала.

— Чтожъ, я пойду скажу.

Птичница ушла и привела старика.

— Написать можно, — сказалъ старикъ — да у насъ эти прошенія вонъ куда высыпаютъ другой разъ. Аль ты не слыхала? Ну да что? Старуха хороша. На полштофъ прибавь. Давай рублевку. Бумаги купить. Ты думаешь Царю какъ.

— Дядюшка поднеси рюмочку, — молилъ голосъ сверху.

— Вот[ъ] дай срокъ, тебѣ поднесутъ. Послалъ за розгами. Иванъ Васильеви[чъ], дай, пріѣдетъ.

Николавна уже знала, что просившій водки, былъ слугой у Камердина Княжеск[аго], и за пьянство его нынче же хотѣл[и] наказывать. —

Пока они говорили, вошелъ самъ Иванъ Васильевичъ. Толстый, свѣжій, легкій, чистый, господскій.

— Иди, сказалъ онъ строго.

Больной всталъ съ печи. Но тутъ же вбѣжалъ молодецъ чей-то. Я думала тоже холопишка чей, — потомъ разсказы[вала] Тихоновна. «Вбѣжалъ красный весь, спѣшитъ». «Иванъ Васильевичъ, Иванъ Васильевичъ!» Только смотрю, Иванъ Васильевичъ совсѣмъ другой сталъ. Какъ заробѣлъ. Это молодой баринъ.

— Маменька сказала папенькѣ, и папенька самъ сказалъ, что это не надо, и что совсѣмъ оставь его, вотъ и все! заговорилъ онъ.

Иванъ Васильевичъ недовольно ушелъ, но такъ, что все теперь погибнетъ, и онъ не отвѣчаетъ. Молодой баринъ остался, сконфуженный еще болѣе поклономъ земнымъ Кузьки. Отделавши[сь] отъ Кузьки, онъ оглянулся и, увидавъ Николавну, спросилъ: «откуда?»

Николавна, какъ изъ тумана просіяло солнце, лаской просіяла на барина и на вопросы стала разсказывать ему.

№ 22.

1818 годъ —

Прологъ.

I.

Горе, испытываемое Марьей Яковлевной Гагариной послѣ столь неожиданной, страшной и неясной смерти своего мужа, было не только горе потери любимаго мужа, съ которымъ прожито семнадцать счастливыхъ и чистыхъ лѣтъ, но это было еще горе беспомощности и ужаса передъ неясной обязанностью воспитанія двухъ обожаемыхъ сыновей, оставшихся у нея на рукахъ. Старшему, геніальному, всѣми восхваляемому первенцу Сашѣ, было шестнадцать, второму Ѳедору, «Ѳедрину Тирру», какъ его прозвали въ семьѣ, было пятнадцать. И тутъ-то, именно въ ту пору, когда кончалось физическое воспитаніе, когда должно было начинаться то непонятное для матери руководствованіе этихъ юношей среди утесовъ жизни, между которыми должны были выплывать ихъ корабли, тутъ-то единственный руководитель семнадцатилѣтній другъ, мужъ, милый, добрый, несравненный ангелъ Васинька умиралъ вдали какой-то странной смертью, и на нее обрушивалась вся тяжесть непосильной обязанности. О дочери мать не думала. Съ ней она знала, что дѣлать, знала все, что волновалось въ душѣ этой тринадцатилетней Лизы, на лету ловила проявленія ея чувствъ и мыслей и направляла ихъ туда, куда нужно было, знала, какъ это дѣлать, и была увѣрена, что можетъ сдѣлать все, что нужно. Но что дѣлается тамъ, въ душахъ этихъ двухъ прелестныхъ, полныхъ запросовъ отъ жизни мальчиковъ, и чемъ надо отвѣчать на эти запросы, и что выйдетъ изъ нихъ, какъ помочь имъ, — она ничего не понимала. Она невольно любовалась ими, такъ прелестны были они: старшій своей тонкой, нѣжной, скрытой, совершенно непонятной для нея натурой и меньшой, любимецъ ея, страстный, любящій, другой отецъ, только еще лучше его. Но эти-то прелестныя качества сыновей, они-то и пугали ее. Мать знала, что чѣмъ лучше были сыновья, тѣмъ опаснее было, чтобы изъ этихъ самыхъ дорогихъ качествъ не вышло самое большое для нихъ же зло, она знала, что ей не любоваться надо сыновьями, не испытывать къ нимъ чувства восхищенія, а напротивъ, надо было холодно руководить ими. А этого она не могла. Куда? зачѣмъ? чего они хотятъ? Мать ничего не понимала. Если она и понимала что, то то, что она понимала, ужасало ее, показывая ей, что она не могла идти съ этими юношами, чтобы руководить ихъ туда, куда влекло ихъ.

Про несчастье свое она узнала въ Москвѣ. Это было въ началѣ Іюня 1818 года. Въ этомъ 1818 году они съ мужемъ и дѣтьми дожили въ Москвѣ до начала іюня. Мальчики сдавали экзамены. Передъ концомъ экзаменовъ Князь Василій Ѳедоровичъ уѣхалъ въ Новгородъ окончить покупку Голицынскаго имѣнія и осмотрѣть свое родовое, то, къ которому онъ прикупалъ Голицынское имѣніе. Онъ къ 15-му долженъ былъ вернуться, чтобы со всѣмъ семействомъ ѣхать въ Орловскую деревню, гдѣ они всегда проводили лѣто. Княгиня Марья Яковлевна была въ комнатѣ свекрови, старой 80-тилѣтней старушки, жившей съ сыномъ, и присутствовала при, всегда нѣсколько больныхъ материнскому сердцу, предпочтительныхъ ласкахъ, которыя бабушка оказывала старшему внуку Сашѣ. Оба юноши, вернувшись съ экзаменовъ, были въ комнатѣ бабушки. — Старшій сидѣлъ подлѣ бабушки и старался понятно и ловко отвѣчать на странные вопросы бабушки, разспрашивавшей объ экзаменѣ, и беспрестанно оглядывался на мать. Онъ понималъ, казалось, непріятное чувство матери за то, что бабушка говорила только съ нимъ, и старался разсказать про брата. Мать видѣла это и цѣнила его за это, но все-таки ей милѣй былъ этотъ здоровый, налитой кровью Ѳедя, который хмурился, мялъ руками все, что попадалось, и, казалось, только ждалъ того, когда имъ можно будетъ уйти. Мать видѣла это и думала: Саша хорошъ, разумѣется, онъ и добръ и уменъ, но онъ найдется, онъ сумѣетъ, и его всѣ полюбятъ, a Ѳедю никто, кромѣ меня, не понимаетъ. Всякій на его мѣстѣ завидовалъ бы брату, а у него и мѣста нѣтъ въ сердцѣ для зависти, — онъ только всѣхъ любитъ. —

— Ты, батюшка, мой табакъ не просыпай, — обратилась къ нему бабушка, протягивая старческую, съ узловатыми сизыми жилами [руку] къ табатеркѣ, которой онъ игралъ.

Онъ хотѣлъ подхватить падающую табатерку, но она проскользнула, и онъ поймалъ ее, прижавъ подбородкомъ къ столу.

— Вотъ ты бы лучше учился какъ братъ, а то все балуешься, — сказала она.

Ѳедя хотѣлъ отвѣчать, но ему такъ смѣшно показалось, какъ онъ удержалъ табакерку; что онъ засмѣялся, отъ смѣха чихнулъ и засмѣялся еще больше; взглянулъ на мать. Мать не могла не улыбнуться, и онъ залился хохотомъ, который невольно сообщился брату, матери и потомъ самой бабушкѣ и горничной Дашѣ, которая всегда съ вязаньемъ сидѣла у бабушки. —

— Вѣчно шалости! Даша, убери табакъ, — утирая слезы смѣха, сказала бабушка.

Въ это самое время Марья Яковлевна услыхала скрипъ сапогъ быстро подходившаго къ двери человѣка и, оглянувшись, увидала Семена Иваныча Езыкова, съ блѣднымъ, испуганнымъ лицомъ, дѣлавшаго ей знаки.

Семенъ Иванычъ былъ пріятель Князя. Онъ былъ сынъ бѣднаго помѣщика и воспитывался съ нимъ въ домѣ стараго князя. Онъ жилъ въ деревнѣ, а теперь, пріѣхавъ въ Москву, гостилъ въ домѣ князя.