Странствие бездомных - Наталья Баранская

Отца, вероятно, огорчило не само исключение (он уже отошел от своей партии), а то, что от него отреклись в опаснейший для его жизни час.

«Те, которые творили суд, были „клятвопреступники“ перед революцией, кощунственно освящавшие хладнокровные убийства безоружных пленников. В руки им давалось оружие: тех, кого вы судите, мы сами считаем предателями социализма. Этого момента я никогда не забуду».

Мельгунов на процессе не только обвиняемый, он остается историком-публицистом, объективным наблюдателем событий. Заседания Ревтрибунала наглядно представляли политическую картину послеоктябрьской России. На скамье подсудимых те, кто защищал демократическую свободу, данную Февральской революцией, а судят их те, кто эту свободу задушил, ввел режим диктатуры и террора. Так кто же осуществлял контрреволюцию? Мельгунов отвечает: большевики.

«Гипноз от контрреволюции, гипноз возможности реставрации затемнил сознание действительности той небывалой в мире реакции, которую явил нам большевизм».[31]

А теперь вернусь к рассказу дочери В. О. Цедербаума. Вот что запомнила Евгения Владимировна о судьбе наших отцов после суда.

Пока шло следствие, Цедербаум и Розанов находились в Бутырской тюрьме. После замены смертного приговора заключением на десять лет их перевели в «политизолятор», под который приспособили здание Ивановского монастыря, находящегося в переулке вблизи Солянки. Началась «нормальная жизнь» с передачами и свиданиями. Неожиданно обоих перевели в Лефортовскую тюрьму, что означало ужесточение режима и было плохим признаком. Родные Владимира Осиповича добились свидания через Красный Крест (помощь политзаключенным Е. П. Пешковой) и узнали, что их двоих отправляют в Екатеринбург. Жестокость и самоуправство Екатеринбургской чрезвычайки были известны: там могли, не посчитавшись со смягчением приговора, найти повод — и пристрелить. Но, как видно, кто-то из старых товарищей помог — отхлопотали.

Цедербаум и мой отец через какое-то время были возвращены в Москву. Оба были больны, истощены, обовшивели. Состояние их подтверждало опасения близких: Екатеринбургская ЧК готовилась их «списать».

Конечно, в памяти Евгении Владимировны не сохранились более дробные даты, но что делать — проходят десятилетия, забываются месяцы и числа, — хорошо, что помнятся годы.

Амнистия, она же изгнание

В 1922 году Ленин явил «милость» приговоренным по делу «Тактического центра» — они были амнистированы. Но не просто, а с большевистским подлым вывертом: Ленин изгонял их навсегда. «Вон из России!» — написал он собственноручно на списке высылаемых, где был и мой отец. Однако отец остался. Он дал письменное обязательство не заниматься более политикой. Исключенный из партии меньшевиков, он мог это сделать, не теряя своего достоинства. Ленин оценил «ход» отца, приписав к его имени в списках кандидатов на изгнание два слова: «врач хитрый». Мельгунова в числе других деятелей культуры и ученых (не только осужденных) вывезли из страны. Именно «вывезли», а не «разрешили выехать». Всех разом, на двух пароходах, Балтийским морем. При этом ограничили самым унизительным образом количество личных вещей, разрешенных по списку. По сути дела — отправили по этапу.

Сергей Петрович оставил свою квартиру вместе с архивом и материалами журнала «Голос минувшего» (это его детище) на попечение отца. Архив и всё редакционное имущество были конфискованы, как только за границей вышел «Красный террор». На Западе Мельгунов до конца жизни (1956 г.) продолжал свою деятельность историка-публициста, издал ряд трудов, посвященных революции 1917 года и большевистскому перевороту. Воспоминания и дневники его были изданы в Париже в 1964 году.

В. О. Цедербаум остался в России. Стоял ли перед ним выбор — уезжать или отказаться от политической деятельности, — не знаю. Репрессии против бывших соратников все усиливались. Владимир Осипович вскоре был вновь арестован и пошел по долгому мученическому пути через тюрьмы и ссылки: политизолятор в Суздале, ссылка в Минусинск, тюрьма в Верхне-Уральске, ссылка в Уфу. Там он был арестован последний раз в 1937 году и сразу же расстрелян.

Вернемся еще раз к «Красной книге ВЧК». Безусловно, надо быть признательными ЧК за публикацию документов по делам контрреволюционных организаций 1918–1920 годов, тем более что издатели заботились о подлинности материалов, считая, что действуют во славу ВЧК. Какая трогательная наивность! Прямые наследники чекистов — ГПУ-НКВД — оценили их труд по-своему и в 30-х годах уничтожили издание. «Красную книгу» сожгли! Если подумать, это высшая оценка, которую она получила. Вероятно, сборник запретили не без санкции партийных идеологов. Они, конечно, признали опубликованные в нем материалы опасными: документы показывали широту антибольшевистского движения, убеждали в правоте сил, вставших на защиту России после Октября. «Красная книга» была опасна, экземпляры ее изымались из библиотек, запирались в спецхран. А составители и издатели сборника были репрессированы, некоторые — расстреляны.

Фотография из шкатулки

Всё, что произошло с отцом, было хорошо известно маме. Она приехала в Киев в конце лета 19-го года, зная не только об аресте отца, но и обстоятельства ареста. В Москве в это же время был взят В. О. Цедербаум, а с большой семьей Цедербаумов мама общалась постоянно. В Киеве тоже были меньшевики, знакомые и друзья, и, конечно, все новости о политических преследованиях становились так или иначе известны. За участью арестованных следили не только родственники, но и многие сочувствующие. Когда в Киеве установилась советская власть, стали приходить и газеты с информацией о процессе. Мама знала всё или почти всё об отце. Беспокойство о нем не оставляло ее все эти месяцы.

Об этом говорит и моя находка в семейном архиве. В папиной заветной шкатулке, где хранились дорогие ему письма, лежала моя фотография, сделанная в Москве в 1915 году. Такой снимок был послан отцу еще в Копенгаген, и он тогда же благодарил за него: «Я получил твою карточку и был очень рад видеть тебя, и мишку, и белое платьице». Но в шкатулке отца лежал другой экземпляр, без моей надписи папе. На паспарту — торопливые строчки маминой записки отцу. Мама посылает принадлежащую ей фотографию из Киева, пишет карандашом: «28/1 /21 г. Сейчас спешу, не могу писать. Шлю сердечный привет, надеюсь, в Москве увидимся. Люба». Сбоку — приписка: «После этой карточки не снимали Тусю».

Вот о чем поведала мне эта находка. Отец в это время был в одной из московских тюрем, может, в новом, «монастырском» политизоляторе. Избежав смертной казни, он готовился к долгому тюремному заключению. Через кого-то он передает маме просьбу «прислать фотокарточку Туси». Мама торопится выполнить просьбу тотчас же, с обратной оказией. В словах ее чувствуется радость, вздох облегчения. Она, конечно, знала о первом приговоре из газет, вероятно, знала и о замене его на десять лет тюрьмы. А может, уже доходили и слухи о возможной амнистии. Просьба папы прислать мою карточку — сердечный привет нам из тюрьмы, фотография с надписью мамы — ответный привет от нас. Снимок пересекает глубокая трещина: паспарту сломано пополам. Это доказывает, что фотографию папа получил в тюрьме, где проверяли, не спрятаны ли в паспарту деньги или письмо.