История одного крестьянина. Том 1 - Эркман-Шатриан

Под конец он совсем растрогался; я же был несказанно счастлив. И я сказал ему:

— О, дядюшка Жан, вы меня вывели в люди, и, право, я этого заслуживаю — заслуживаю потому, что крепко люблю вас.

— И благодаря хорошему поведению, — добавил он, пожав мне руку, — благодаря работе и своей привязанности к семье. Был бы у меня сын, я бы хотел, чтобы он был таким, как ты. Словом, решено: до весны поработаем вместе, я еще подучу тебя… А пока ты подыщешь себе помощника, и все будет так, как мы с тобой решили.

Он протянул мне руку. Да, хотя в жизни и бывают тяжелые времена, зато выпадают и светлые деньки! Когда мастер Жан Леру сделал меня мастером, я почувствовал гордость — значит, я что-то представляю собою, значит, не вечно мне исполнять приказания других. Мысль о том, как эта важная новость обрадует Маргариту, наполнила меня ликованием. Но больше всего радовало меня то, что, благодаря пятидесяти ливрам в месяц, я смогу платить за содержание братца Этьена в Лютцельбурге и он будет учиться у г-на Кристофа, пока не подготовится к должности школьного учителя. Это радовало меня больше всего, потому что я все боялся, что, если попаду в беду, мой немощный брат останется на попечении нашей деревни. Представляя себе радость отца, я отпросился домой, и дядюшка Жан сказал:

— Ступай, ступай, порадуйтесь все вместе!

Я мигом добежал до дому. Батюшка, Этьен, Матюрина плели корзины; все удивились, увидев меня в неурочный час — обычно я в это время работал в кузнице. Мать у очага кончала стряпать; она только повернула голову и снова принялась за работу.

— Что случилось, Мишель? — спросил батюшка.

И я, не помня себя от счастья, крикнул:

— Хозяин Жан назначает мне пятьдесят ливров в месяц. Валентин уехал, теперь я заменяю его и получаю пятьдесят ливров! Хозяин Жан сказал, что к концу зимы он отправится в Пикхольц наблюдать за полевыми работами в своем именье, а я останусь за него мастером, всем буду заправлять и сам выберу себе подручного.

Тут отец воздел руки к небу и произнес:

— Боже мой, да возможно ли это? Теперь, сынок, можно сказать, что ты получаешь награду за хорошее поведение и заботы о нас.

Он встал. Я бросился к нему и сказал, сжимая его в объятиях:

— Да и для Этьена какое это будет счастье! Я уже давно подумывал, как бы устроить его на ученье к господину кюре Кристофу, чтобы он стал учителем, да не хватало денег…

Но мать не дала мне договорить. Она крикнула:

— Не пойдет он туда!.. Не хочу, чтобы он стал язычником!

Только она произнесла эти слова, как отец круто повернулся к ней. Он побледнел и, глядя на нее, сказал негодующим, гневным тоном — такого тона мы у него никогда не слыхали:

— А я говорю, что пойдет! Кто же здесь хозяин? Ты, значит, не хочешь? Ну, а я хочу… Так-то ты благодаришь своего сына — лучшего из сыновей, когда он спасает своего увечного брата от нищеты. Ты других любишь — таких, как Никола, Лизбета, не правда ли? Отщепенцев, которые нас бросают и оставили бы на голодную смерть всех — тебя, меня, ребятишек, всю семью… так, значит, ты их любишь!

Его гнев был так страшен, что все мы задрожали. Мать, стоя подле очага, с недоумением смотрела на него, не в силах ответить. Он медленно приблизился к ней и, остановившись в двух шагах, произнес глухим голосом, глядя на нее сверху вниз:

— Черствое у тебя сердце! Не нашлось у тебя доброго слова для сына, для твоего кормильца.

И она в конце концов бросилась мне на шею, крича:

— Да, да, ты хороший малый, добрый сын.

Я почувствовал, что мать все-таки любит меня, и был очень растроган. Дети расплакались, а отец никак не мог успокоиться. Он все стоял, без кровинки в лице, и обводил нас безумным взглядом; но вот он подошел ко мне, взял за руку и сказал:

— Дай-ка я еще раз обниму тебя. Счастье иметь такого сына, как ты. Да, счастье!

И он громко разрыдался, а мать разохалась. Так новость, которая должна была осчастливить нас, казалось, ввергла всех в отчаяние.

Однако все наконец успокоились. Батюшка отер лицо, надел камзол, праздничную шапку и сказал, беря меня за руку:

— Нынче я больше не работаю. Пойдем, Мишель. Я хочу поблагодарить друга моего Жана — нашего благодетеля. Ах, какая удачная мысль пришла мне в голову, когда я выбрал его твоим крестным отцом. Она ниспослана мне небом.

Немного погодя мы поднимались по улице, заваленной снегом. Батюшка шел, опираясь на мою руку; радостью светились его глаза. Он объяснил мне, что я при крещении наречен Жаном-Мишелем. Это казалось ему великой удачей. И как только мы вошли в горницу «Трех голубей», он крикнул:

— Жан, я пришел поблагодарить тебя.

Дядюшка Жан обрадовался ему. Мы сидели у очага до темноты и весело толковали о моем будущем, о замыслах хозяина Жана и обо всяких семейных делах. Подошло время ужина, и батюшка сел за стол вместе с нами. Поздно, около половины десятого, мы вернулись к себе в лачугу, где все уже спали.

Глава шестая

И вот наступил 1791 год. Этьена я устроил на полное содержание в Лютцельбурге к старой мастерице-матраснице, Гертруде Арноль, за двенадцать франков в месяц. Теперь он стал посещать школу г-на Кристофа; с той поры мальчуган доставлял нам одну лишь радость.

Дядюшка Жан весь январь учил меня всему, что теперь от меня требовалось: ведь я не только должен был присматривать за кузницей, но и делать записи в его приходо-расходных книгах обо всем, что покупалось и продавалось в его харчевне — ведь его жена грамоты не знала. Я должен был составлять счета: возвратившись с фермы, он по записи сразу мог бы выяснить состояние своих дел.

Мать была очень удивлена отпором, который ей осмелились оказать в нашем доме, и, казалось, все о чем-то раздумывала; батюшка же время от времени восклицал:

— Вот теперь я доволен… все идет хорошо! Только бы Матюрина еще устроилась у честных людей, тогда нам и желать больше нечего!

Я тоже подумывал об этом, но в то смутное время богачи не очень-то стремились обременять себя новыми слугами, да и у меня выросло чувство собственного достоинства: не хотелось мне, чтобы сестренка поступила в прислуги к буржуа. И ведь это так естественно — всякий меня поймет.

Итак, мы были счастливы!

На беду, гроза все усиливалась и усиливалась. Никогда еще не эмигрировало так много наших врагов, как за эти два месяца — январь и февраль. В те дни всю Францию обошла Красная книга: из нее мы узнали обо всех пенсионах и неслыханных наградах, доходящих до пятидесяти миллионов в год, которые получали дворянские семьи в ту пору, когда, обездоленные, отягченные налогами, умирали с голоду. Из страха перед гневом народным дворяне бежали толпами; дороги были забиты их экипажами, на почтовых станциях не хватало лошадей; день и ночь слышалось, как щелкают бичами их форейторы. Когда в двенадцатом часу городские ворота закрывались, беглецы, не дожидаясь, чтобы сторож папаша Лебрен открыл им, объезжали крепостные стены. Дело принимало такой оборот, что патриоты стали тревожиться.

В Национальном собрании обсуждался закон о паспортах. Мирабо кричал, что подло мешать людям свободно передвигаться, но отряды национальной гвардии все-таки выполняли свои обязанности; эмигрантов допрашивали, осведомлялись, что они собираются делать в Кобленце, Констанце, Турине. Когда же эмигранты отказывались отвечать, дамам предлагали проследовать в городской острог в ожидании приказов из департамента. И вот тут-то нужно было видеть, как меняются важные особы, забыв о высокомерии, вот тут-то нужно было видеть, как они заискивают, как пожимают руки патриотам, называя их «друзьями», попивая за здоровье народа дешевое винцо в харчевне по соседству! Они ломали комедию, и солдаты национальной гвардии хохотали над ними и, выпустив из рук поводья, кричали:

— Счастливого пути, господа!

Что поделаешь: французы всегда любили шутку, уж это заложено в их натуре.

Волнения по поводу гражданской присяги все ширились: до тысячи двухсот — тысячи пятисот мятежников Эльзаса объединились под именем католических, папских и римских граждан, чтобы противиться выполнению декрета. Они собирались толпами и вопили:

— Да здравствует граф д’Артуа!

Национальное собрание отправило туда комиссаров, чтобы выяснить, чего хотят мятежники, но они совсем обнаглели и стали орать:

— Комиссаров на фонарь!

Во главе их были кавалеры ордена св. Людовика и даже бывшие советники парламента. И тогда патриоты Кольмара и Страсбурга схватили здоровые дубины и разогнали папских граждан.

Все роялистские газеты объявляли нам о вторжении. И когда через Пфальцбург проходили саксонские гусары, направляясь в Саргемин, солдаты Лаферского полка, заподозрив, что гусары скоро перейдут на сторону врага, хватали под уздцы лошадей и принуждали гусаров кричать: «Да здравствует нация!» И тогда все гусары, как один, выхватили сабли, осыпали солдат градом ударов и умчались через французскую заставу. Лазарет наполнился ранеными солдатами. Бесчестно поступили гусары, напав на безоружных воинов Лаферского полка. Это не помешало Людовику XVI похвалить саксонских гусар, которые некоторое время спустя двинулись ему навстречу, собираясь охранять его по пути к австрийцам. А Лаферскому полку был сделан строгий выговор, и его вывели из Пфальцбурга. На смену был прислан Королевский льежский полк, который полгода назад так отличился под командованием генерала де Буйе.