Шопенгауэр как лекарство - Ирвин Ялом

— Все возможно.

— Догадки?

Пэм покачала головой:

— Абсолютно никаких. Может быть, просто желание переспать: у меня уже несколько месяцев не было мужчин, а я к этому не привыкла. Наверное, дело в этом.

— Мнения? — Джулиус обвел глазами присутствующих.

Стюарт живо вскинул голову, и его острые, проницательные глазки блеснули:

— Между Филипом и Пэм не просто конфликт — они соперничают. Может быть, я преувеличиваю, но моя версия такова: Пэм всегда была лидером группы, всегда в центре внимания — еще бы. Преподавательница. Эрудитка. Шеф Тони. Что происходит потом? Что мы видим? Она уезжает на несколько недель, а когда возвращается, находит Филипа, который преспокойненько занимает ее место. Вот тут-то она и вышла из себя. — Стюарт повернулся к Пэм. — И к твоим давним обидам прибавились новые.

— И какое отношение это имеет к Тони? — спросил Джулиус.

— Может быть, таким образом она хотела показать себя. Если мне не изменяет память, Джулиус, они оба — и Пэм, и Филип — пытались тебе помочь, так? Филип принес историю про корабль, и, помнится, Тони ее горячо обсуждал. — Он повернулся к Пэм. — Вот тогда-то ты и почувствовала опасность. Тебе показалось, что ты теряешь свою власть над Тони.

— Спасибо, Стюарт, очень ценное замечание, — ответила Пэм. — По-твоему, чтобы конкурировать с этим зомби, я должна перетрахаться со всей группой. Так ты представляешь себе женскую логику?

— А вот это запрещенный прием, — откликнулся Гилл. — «Зомби» — это удар ниже пояса. Филип хотя бы держит язык за зубами и не срывается на людей. А ты, Пэм, — ты ядовитая штучка. Может, хватит метать икру?

— Это серьезный выпад, Гилл. Что происходит? — спросил Джулиус.

— Когда Пэм в таком состоянии, она напоминает мне мою жену, а я не собираюсь больше терпеть злобные выходки — от них обеих.

Немного погодя Гилл добавил:

— И еще меня бесит, что для Пэм я ноль, пустое место. — Он повернулся к ней. — Я скажу тебе наконец всю правду: я уже высказывал тебе все, что думаю — что ты генеральный прокурор и все такое, — так нет же. Как об стенку горох. Гилла нет. Гилл пустое место. Ты замечаешь только Филипа… и Тони. А ведь я говорю дельные вещи. Кстати, еще одно: я, кажется, догадываюсь, почему соскочил твой Джон: не из-за своей трусости, а из-за твоей злости.

Пэм, глубоко задумавшись, молчала.

— Так, было высказано много важных мыслей. Давайте разберемся и постараемся понять. Предложения? — спросил Джулиус.

— Пэм ведет себя очень смело, — сказала Бонни. — Могу представить, каково ей сейчас. И Гилл тоже молодец — не дает ей спуску. Ты очень изменился, Гилл, — к лучшему. Но иногда мне хочется, чтобы Филип сам себя защищал. Не понимаю, почему он этого не делает? — Она повернулась к Филипу: — Почему ты молчишь?

Филип покачал головой и не произнес ни слова.

— Если он не хочет говорить, я могу ответить за него, — сказала Пэм. — Видите ли, сейчас он следует инструкциям Артура Шопенгауэра. — Она вынула какую-то бумажку из сумочки, бегло проглядела и прочитала вслух:

• Говори хладнокровно.

• Обдумывай каждый поступок.

• Будь независим.

• Представляй себе, что ты живешь в городе, где только у тебя одного есть часы, которые отсчитывают время: это сослужит тебе добрую службу.

• Не уважать — верный путь заслужить уважение.

Филип кивнул:

— Я одобряю твой выбор. По-моему, прекрасные советы.

— Что здесь происходит? — спросил Стюарт.

— Мы немного Пробежались по Шопенгауэру, — ответила Пэм, показывая свои записи.

Наступило молчание, после чего Ребекка попыталась вывести разговор из тупика:

— Ау. Тони, где ты? Что с тобой сегодня?

— Мне трудно говорить, — качая головой, ответил Тони. — Я сам не свой.

К всеобщему удивлению, Филип внезапно отреагировал на это:

— Я знаю, что тебе мешает, Тони. Джулиус уже сказал — ты мечешься между двумя огнями: с одной стороны, ты хотел бы работать в группе и свободно общаться, а с другой — ты пытаешься сохранить верность Пэм.

— Да я все понимаю, — вздохнул Тони. — Только понимать мало. Ну все равно, спасибо. А то, что ты сказал — поддержал Джулиуса, — это очко в твою пользу. Ты в первый раз не воевал с ним — это достижение, старик.

— Так, говоришь, понимать мало? Что же еще нужно? — спросил Филип.

Тони покачал головой:

— Сегодня не готов.

— Я знаю, что может нам помочь, — сказал Джулиус, поворачиваясь к Тони. — Вы с Пэм сегодня избегаете друг друга, ничего друг другу не говорите — наверное, бережете объяснения на потом. Я знаю, это неприятно, но, может быть, попытаетесь начать прямо сейчас? Попробуйте обратиться друг к другу.

Тони глубоко вздохнул и повернулся к Пэм:

— Это чертовщина какая-то. Что за детские игры. Никак не пойму. Неужели так трудно было позвонить мне, переговорить со мной, поставить меня в известность?

— Прости, но ведь мы оба знали, что это рано или поздно должно произойти. Мы же говорили об этом.

— И все? Это все, что ты хочешь мне сказать? А как насчет сегодняшнего вечера? Мы еще вместе или как?

— Мне будет неудобно встречаться с тобой, Тони. По правилам, мы обязаны обсуждать свои отношения в группе, а я не хочу нарушать свои обязательства. Мы не можем продолжать — может быть, как-нибудь потом, после закрытия группы…

— Ты ловко разделываешься со своими обязательствами, — с неожиданным раздражением произнес Филип. — Нужно — соблюдаешь, не нужно — забываешь. Когда же я говорю про свои обязательства, ты готова вцепиться мне в горло. Но ведь ты сама нарушаешь правила, ведешь двойную игру, играешь с Тони, как с мальчишкой.

— Кто ты такой, чтобы рассуждать про обязательства? — вскинулась Пэм. — Может, вспомним про обязательства между учеником и учителем?

Филип взглянул на часы, поднялся и объявил:

— Шесть часов. Свои обязательства я на сегодня выполнил. — И вышел из комнаты, бормоча: — С меня дерьма хватит.

Это был первый случай, когда кто-то, кроме Джулиуса, объявлял собрание закрытым.

Глава 37

Всякий влюбленный, достигнув, наконец, желанного блаженства, испытывает какое-то странное разочарование и поражается тем, что осуществление его заветной и страстной мечты совсем не дало ему большей радости, чем дало бы всякое другое удовлетворение полового инстинкта [144].

Но и выйдя на улицу, Филип не выкинул «дерьмо» из головы. В крайнем раздражении он брел по Филлмор-стрит. Куда девались его бесценные спасительные средства? Все, что так долго было оплотом невозмутимого спокойствия, внезапно пришло в движение: его самообладание, его выдержка, его космическое видение мира. Отчаянно пытаясь вернуть спокойствие, он убеждал себя: не борись, не сопротивляйся, освободи сознание, не делай ничего, просто следи за потоком мыслей, пусть он проплывет сквозь твое сознание и уйдет прочь.

Но поток мыслей, входя в сознание, ни за что не желал выходить наружу. Напротив, мысли деловито располагались в его голове, распаковывали чемоданы, развешивали белье и вообще вели себя так, будто пришли поселиться навечно. Неожиданно он ясно увидел перед собой лицо Пэм. Вглядевшись в него, он, к своему удивлению, заметил, что лицо меняется на глазах, будто сбрасывая с себя год за годом: оно становилось все моложе и моложе, и вскоре перед ним уже была та самая Пэм, которую он знал много лет назад. Как странно узнавать молодое в старом. Обычно его сознание работало в обратном направлении: он привык различать будущее в настоящем, угадывать лысину под буйной шевелюрой молодости.

Как сияет ее лицо. Какое оно удивительно чистое. Из бесконечного множества женщин, чьими телами он обладал и чьи лица давно стерлись из памяти, слившись в общую серую массу, как могло оказаться, что лицо Пэм сохранилось до мельчайших подробностей?

Затем новые фрагменты воспоминаний сами собой вплыли в сознание: ее красота, ее сумасшедшее возбуждение, когда он связал ей руки, ее каскад оргазмов. Его собственные ощущения сохранились только смутной памятью тела — немой животный ритм, — и потом восторг наслаждения. Он вспомнил, что после этого непривычно долго держал ее в объятиях. Вот почему он увидел в ней опасность и решил никогда больше с ней не встречаться: она была угрозой его независимости. А он хотел одного — вырваться, снять напряжение; это был единственный путь к блаженному покою и одиночеству. Он никогда не искал чувственных наслаждений, он хотел свободы, хотел скинуть с себя бремя желания, чтобы подняться как можно быстрее к безбрежной, заоблачной выси истинной мудрости. Только освободившись от напряжения, он мог размышлять о высоком вместе со своими учителями, великими мыслителями, чьи книги он читал как личные письма, адресованные ему одному.