Пандемониум - Лорен Оливер

Порывшись в шкафу миссис Файнмэн, я выбираю кашемировый свитер и пару черных джинсов. Джинсы мне велики, но, когда я затягиваю ремень потуже, выглядят вполне прилично. Потом я достаю из рюкзака нож, заворачиваю лезвие в футболку, чтобы не порезаться, и кладу его в карман ветровки. Остальную свою одежду я заталкиваю в дальний угол шкафа, за полку с обувью. Потом сверяюсь с часами на прикроватном столике. Восемь тридцать.

По пути на первый этаж я замечаю в небольшой нише в коридоре этажерку с книгами. На верхней полке стоит небольшая статуэтка петуха. Не могу объяснить, что на меня находит и почему это для меня так важно, но я вдруг чувствую, что должна узнать — хранит ли все эти годы Томас Файнмэн в этом петухе ключ от своего второго кабинета. Он похож на человека, который оставил бы ключ на месте даже после того, как сын обнаружил тайник. Такие, как он, верят, что побои — верное сдерживающее средство. Томас Файнмэн мог оставить ключ в тайнике, чтобы проверить сына, а заодно как напоминание Джулиану. Пусть всякий раз, глядя на этого дурацкого петуха, сын вспоминает о побоях и раскаивается в том, что сделал.

Этажерка не большая, и верхняя полка не так высоко — уверена, Джулиан без труда бы до нее дотянулся, — но мне, чтобы достать петуха, приходится встать на скамейку для ног. Когда я беру фарфорового петуха, внутри его что-то звякает. Голова петуха откручивается, я вытряхиваю ключ на ладонь.

В этот момент я слышу чьи-то приглушенные шаги, кто-то говорит:

— Да, да, именно.

У меня останавливается сердце — это голос Томаса Файнмэна. Я вижу, как подрагивает ручка парадной двери в конце холла, когда он вставляет ключ в замок.

Я инстинктивно спрыгиваю со скамейки и, зажав ключ в кулаке, бросаюсь к запертой двери. На то, чтобы вставить ключ в замочную скважину, у меня уходит несколько секунд. Я слышу, как в эти секунды щелкают два замка парадной двери. Меня сковывает ужас, я замираю на месте, парадная дверь приоткрывается.

Потом Файнмэн чертыхается:

— Проклятье, — Пауза, — Нет, Митч, это я не тебе. Уронил что-то.

Наверное, говорит по телефону. Пока Файнмэн наклоняется и подбирает, что он там уронил, я успеваю отпереть замок и проскользнуть в запретный кабинет. Я закрываю за собой дверь, и одновременно захлопывается парадная дверь.

Шаги по коридору приближаются. Я отшатываюсь от двери, как будто Файнмэн может почуять мой запах. В кабинете полумрак, сквозь щель между небрежно задернутыми шторами проникает серый луч света. От пола к самому потолку, как скрученные в спираль тотемы, поднимаются стопки книг и альбомов по искусству. Я натыкаюсь на стол, быстро поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и в последний момент успеваю поймать летящий на пол тяжелый том в кожаном переплете.

Файнмэн останавливается у дверей кабинета. Я близка к обмороку.

Я даже не помню, прикрутила на место голову петуха или нет.

«Пожалуйста, пожалуйста, иди дальше».

— Угу, — говорит Файнмэн в телефон.

Голос у него жесткий, отрывистый, совсем не такой оптимистичный и умиротворяющий, каким он пользуется, когда дает интервью или выступает на собраниях АБД.

— Да, ровно в десять утра. Это решено.

Еще одна пауза, потом он говорит:

— Но выбора у нас нет. Как я буду выглядеть, если подам апелляцию?

Шаги удаляются к лестнице, я с облегчением выдыхаю, но не рискую сдвинуться с места — боюсь опять наткнуться на что-нибудь или завалить какую-нибудь башню из книг. Файнмэн спускается по лестнице.

— Понял, — говорит он. — Восемнадцатая и шестая. Северо-Восточный медицинский.

А потом я слышу, как закрывается парадная дверь, и снова наступает тишина.

Я жду еще несколько минут и, только убедившись в том, что в доме, кроме меня, больше никого нет, а Файнмэн не собирается возвращаться, решаюсь сдвинуться с места. У меня так вспотели ладони, что я с трудом возвращаю книгу на место. На столе рядом с дюжиной одинаковых книг лежит том нестандартно больших размеров с выгравированными золотыми буквами на обложке. Я думаю, что это какая-нибудь энциклопедия, но потом замечаю на корешке название: «ВОСТОЧНОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ, НЬЮ-ЙОРК. ТЕРРОРИСТЫ, АНАРХИСТЫ, СЕКТАНТЫ».

Меня словно под дых кто-то ударил. Я присаживаюсь на корточки и внимательно рассматриваю корешки книг. Это не книги, это регистрационные журналы с пронумерованными списками всех самых опасных заключенных в Соединенных Штатах, систематизированные по местоположению и тюремным системам.

Пора уходить. Я теряю время, надо найти Джулиана, даже если его уже не спасти. Но желание найти ее, увидеть ее имя не уступает по силе. Я хочу удостовериться, что имя внесено в списки, хотя и без того знаю, что оно там. Мою маму двенадцать лет продержали в шестом отделении, там в одиночках отбывали пожизненный срок самые опасные участники Сопротивления и политические агитаторы.

Даже не знаю, почему мне это важно. Мама сбежала из «Крипты». Она годами, больше десяти лет, как зверь процарапывала ход в каменной стене своей камеры. И теперь она на свободе. Я вижу ее во сне, она бежит по Дикой местности, день всегда солнечный, лес зеленый и еда в изобилии.

И все равно я должна увидеть ее имя.

Я легко нахожу раздел «Восточное побережье, Мэн — Коннектикут». Список политических заключенных за последние двадцать лет занимает пятьдесят страниц. Имена расположены не по алфавиту, а по датам. Записи вносились от руки, почерк разный, эта книга явно прошла через множество рук. Чтобы разобраться в регистрационных записях, мне приходится подойти ближе к окну. Руки у меня трясутся, и я пристраиваю книгу на уголке стола, который и так завален запрещенными изданиями из прошлых времен, когда людей еще не исцеляли. Но мне они не интересны, я сфокусировала все свое внимание на именах в списке. За каждым из них стоит конкретный человек, чья-то жизнь. Мне становится немного легче, когда я думаю о том, что кому-то из этих людей, возможно, удалось спастись после подрыва «Крипты».

Год ареста мамы вычислить не сложно. Мне сказали, что она умерла, когда мне исполнилось шесть лет. Этот раздел списка занимает пять или шесть страниц — примерно двести имен.

Я веду пальцем вниз по странице и, сама не понимаю почему, страшно волнуюсь. Я знаю, что она в списках. И знаю, что сейчас она на свободе. И все равно я должна увидеть это. Имя, написанное выцветшими чернилами, — кусочек моей мамы. Эта запись когда-то забрала ее жизнь… и мою тоже.

А потом я вижу это. Дыхание застревает у меня в горле. Ее имя написано крупным красивым почерком, как будто тому, кто вел журнал, доставляло удовольствие выводить эти буквы: «Аннабел Джиллес Хэлоуэй. «Крипта». Шестое отделение, одиночная камера. Уровень восемь. Агитатор».