Взбаламученное море - Алексей Писемский

Бакланов однако, все еще занятый своими общественными соображениями, прекратил наше удовольствие и объявил, что пора ехать домой.

Мы уселись в прежнем порядке и понеслись.

— Я говорила monsieur Писемкому, — начала, обращаясь к Бакланову, Софи: — что его, вероятно, ничто это не занимает.

— Есть-таки, есть холодок и безучастие, — подхватил Бакланов.

— А у вас жар, только не ваш, а ветром надутый, — объяснил я ему.

— Именно, именно! — подтвердила Софи и, прощаясь, крепко пожала мне руку.

«О, сирена, сирена!..» — подумал и я вместе с Евсевием Осиповичем.

6

Ощипанная ветвь благородного дерева

Наступило великое 19-е февраля 1861 года.

В Петербурге ожидали движения в народе.

Французский и бельгийский посланники с утра еще велели заложить себе экипажи и поехали по стогнам града Петра, видеть agitation du peuple, и только около Михайловского дворца увидели толпу помноголюднее.

— Enfin ce lion s'est reveille! — воскликнули они и, выйдя из экипажа, подошли.

В толпе молодой парень, строго разговаривая, торговал у солдата старые штаны, а другие смотрели на него.

Но зато «ce lion» пошевелился в других местах: в Бездне собралось тысяч шесть народа, и там расстреляли Антона Петрова.

Доктора говорили, что в это время появилась новая болезнь, которую можно было назвать желчно-дворянскою. Герой мой тоже заболел чем-то вроде того.

Последнее время я почти с ним не видался.

Он, как сам даже много раз выражался, совершенно пристал к так называемой крайней партии и писал самые рьяные статьи. Только природное благодушие его и все-таки поярдочное воспитание не допускали его сделаться окончательно петербургским обличителем.

Я видел очень хорошо, что все это происходило из того же чувства, по которому он ни за что бы в свете не надел старомодного фрака, как бы ни было ему удобно у нем.

— Искренности, искренности я больше желаю от вас, Бакланов! — сказал я ему однажды.

— Я совершенно искренен, совершенно! — отвечал он мне.

— Нет и нет! — кричал я ему.

— Совершенно, совершенно! — повторял он.

Софи я тоже видел всего один раз. Она попалась мне в превосходнейших парных санях на Невском и, нарочно остановившись, кричала мне, укоризненно качая головою:

— Хорошо, хорошо!

Вскоре после того я получил от Бакланова записку, в которой он писал, что болен, и просил к нему заехать.

Я поехал.

Больного я застал хоть не в постели, но желтого, как лимон.

— Что с вами? — спросил я.

— Так, простудился…

Несколько времени мы молчали.

— Я в деревню еду, — заговорил наконец Бакланов.

— Зачем?

Он грустно усмехнулся.

— Чтобы спасти хоть последние крохи, а то разорился совершенно, не промотав сам ни копейки.

Я взглянул на него вопросительно.

— За два года перед сим у меня состояние было, — продолжал Бакланов, персчитывая по пальцам: — двести пятьдесят душ моих, двести пятьдесят жениных, семьедсят пять тысяч чистыми деньгами… Деньги все ухнули на акциях… Кредитные места были закрыты; чтоб жить, я занимал в частных руках, чорт знает под какие проценты. Теперь мужики, разумеется, не станут платить оброков и ходить на барщину.

— Капитализируйте скорей! — сказал я ему на это.

— Что ж капитализировать? Сто двадцать рублей за душу, а за вычетом частных и казенных долгов — рублей по пятидесяти, да бумаги эти, вероятно, еще упадут на бирже, и так двухсоттысячное состояние превращается в десятитысячное.

— Скорее кладите эти деньги в демлю, обрабатывайте ее.

— Да я не умею этого, не приучен к тому, — отвечал Бакланов: — ни моим воспитанием ни тем правом, с которым я владел моим состоянием; и так не я один: а и Сидор, и Кузьма, и Петр, целое сословие!

— Почти! — отвечал я.

— Что ж осталось делать после этого?

— Ступайте в службу, — сказал я не совсем искренним тоном.

— Именно! — подхватил Бакланов: — самое уж поатенное место: совершенно не видать, годен ли на что человек или нет.

— Совершенно не видать, — подтвердил и я.

— Ведь это, я думаю, вздор, что нынче не то! — развивал Бакланов. — Так же, как и прежде, одни только протеже возвышаются и любимы; так же встряхивают казну, так же ничего не делают, а если делают, так пустяки.

Бакланов в это раз был очень зол.

— Это ужасно, ужасно! — повторял он, ходя взад и вперед.

— Чем отчаиваться, не лучше ли каждому взять себе за правило: «врачу, исцелися сам», — сказал я.

— Ну что ж? Это одна только фраза… Ах, кстати, — прибавил он: — Софи просила меня, не прочтете ли вы у ней что-нибудь… У ней соберутся: дядя наш Ливанов, друг наш правовед, Петцолов этот… Пожалуйста!

— С удовольствием, — отвечал я.

Читать перед Софи!.. Это что-нибудь, должно быть, очень приятное, или, по карйней мере, оригинальное!

7

Окончательная перемена

Когда наш великий Пушкин ехал куда-нибудь читать в великосветский салон, то уж, конечно, своими двумя-тремя волшебными стихами побеждал целый рой красавиц своевольных.

Наш бесценный друг Иван Сергеевич Тургенев, опахивая как бы ветром каким благоухающим сердца прелестного пола, возбуждает в них самые благородные и возвышенные чувствования, давая им и философии немного, и чувств и страстей, сколько это принято в хорошем обществе.

«Ольга» Гончарова, на наших глазах, произвела на одну очень милую, умную и молодую даму такое впечатление, что она зажала себе глаза рукой, закачала головкой и произнесла: «О, как бы я хотела встретить Обломова, полюбить его и влюбить в себя».

На наших наконец глазах, в Александринском театре, зрительницы обливались горькими слезами в «Грозе», сочувствуя страстям Катерины.

Ничего подобного на йоту, на мизинец автор никогда не производил своими слабыми творениями на прекрасный пол. К равнодушию молодых, прелестных дам, как это ни грустно для него, он давно и совершенно уже привык.

Да на что же он, безумец, надеялся, чего ожидал, ехав читать к Софи?

В нем как будто бы два человека били в эти минуты: один из них говорил, что он истерзает эту бедную женщину скукою, что совершенно уже упадет в ее глазах, а другой говорил: — Ступай! Что тебе за дело до ощущения других; для тебя лично будет наслаждение читать сему чудному существу, и поезжай!

И автор поехал.

В салоне Софи все уже были в сборе: Петцолов в этот раз на своем толстом, драповом сюртуке имел золотой аксельбант; Евсевий Осипович приехал, по-видимому, на целый вечер; у правоведа бакенбарды заметно подросли и сделались еще более солидны.

— Merci, monsieur Писемский, merci, — говорила Софи, ангельски улыбаясь и пожимая мне руку.

Ливанову я поклонился, не подходя к нему, и он, не привставая с своего места, склонил свою голову.

С Петцоловым мы тоже раскланялись издали.

— Что вы именно будете читать нам? — спросил меня Бакланов, бледный и худой.

— Последнюю мою вещь: «Старческий грех», — отвечал я не без ударения.

Я с умыслом хотел страданиями моего бедного романтика намекнуть, кому надо, на мои собственные чувствования.

— Ах, это мой милый Иосаф, — воскликнула вдруг Софи.

— Вы читали? — спросил я ее. «Софи читала! — подумал я: — уж в самом деле не влюбилась ли она в меня!»

Бакланов между тем отнесся к Евсевию Осиповичу.

— Он будет нам читать свое произведение: «Старческий грех».

Ливанов опять величественно склонил свою голову.

— Все, что вышло из-под пера их, мне приятно, — сказал он ласково-обязательным тоном.

— Господин Писемский реалист, — сказал Петцолов.

Я ничего ему не возразил, а удивился только, что он знает это ученое слово.

Читать меня Софи посадила против себя, и при этом я должен был сложить со столика «Петербургские Ведомости», «Современник» и «Русский Вестник».

«Странно что-то это», — думал я.

Евсевий Осипович тоже сел против меня.

Петцолов наклонился за стулом Софи.

Бакланов сел в углу. Ему, видимо, было не до того.

Приступив к чтению, я хотел поскорее перейти к сценам любви; но, к удивлению своему, заметил, что слушатели мои, как только я стал описывать гимназическое воспитание, ужасно заинтересовались.

На том месте, где моего героя секут, я видел, что большие глаза Софи в ужасе раскрылись. Я нарочно в конце этой сцены поприостановился.

— Это ужасно! — говорила она. — У нас в пансионе точно так же… меня секли!

— Вас, Софья Петровна? Господи! — воскликнул я, воображая себе, как это можно, чтоб ее секли.

— Уверяю вас, а голодом так по целым неделям морили!

— А помните, — отозвался из угла Бакланов: — у нас учитель латинского языка в гимназии — схватить за волосы и начнет таскать по полу, да пинками еще бьете в грудь.