Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац

и Кэти, города ещё не видел и горел желанием Ялту пофотографировать, а потому решил составить дамам компанию в этой послеобеденной экспедиции. На пешую прогулку по ялтинским улицам они отправились под конвоем следовавшего в двадцати шагах позади них вооружённого красноармейца. По дороге вниз можно было видеть следы того, что некогда делало Ялту дивным морским курортом. Элегантные прогулочные набережные, пышные виноградники на склонах прилегающих холмов, а в летние месяцы ещё и субтропические бризы, – всё это объясняло причину популярности здешних мест как у династии Романовых, так и у пришедших им на смену товарищей. Вот только теперь от той Ялты, как и от былого Севастополя, осталась одна шелуха и память о былой полноте кипевшей здесь жизни{640}. Разруха в Ялте была не столь полной, как в Севастополе, где выстояли считанные дома, а из земли повсюду торчали православные кресты над могилами мирных горожан. Однако и Ялта была потрепана войной весьма значительно. Разрушенные дома гостям попадались вдоль дороги во множестве. Анна отметила, что люди тут целыми семьями ютятся в одной комнате, а в стенах и крышах там и сям зияют провалы, и ничто не защищает жильцов от февральского холода и сырости{641}. Хотя снег в Ялте – редкость, температура в зимние месяцы опускается ниже нуля регулярно.

Дальше вниз по спуску показался прибитый к стене деревянной халупы рекламный щит. Роберт сфотографировал остановившихся полюбопытствовать Анну и Кэти. Там было чему подивиться: полностью ручная работа{642}! У них в США Coca-Cola и Kellogg со своими газировкой и хлопьями уже полвека как перешли на промышленное тиражирование придорожных рекламных плакатов, а тут у полиграфистов, похоже, не было для этого типографского оборудования{643}. Слева на рекламном щите висела антифашистская карикатура на испанскую тему. Советы люто ненавидели генералиссимуса Франсиско Франко и его Испанскую фалангу, выставившую против Советского Союза без малого пятьдесят тысяч добровольцев. На карикатуре Франко стоял на вершине живой башни из Муссолини, Гитлера и японского императора Хирохито. Именно Франко вражеские лидеры вознамерились пропихнуть в светлое окно под вывеской «Мирная конференция»{644}.

Антифашистская пропаганда в этой части света ничуть не удивляла, а вот шарж справа от неё навевал тревожные мысли. Там были изображены три польских капиталиста – двое усатых толстых панов-помещиков и один западного вида буржуа в тройке и при галстуке. Последний, надо понимать, символизировал президента Польши в изгнании Владислава Рачкевича, для пущей узнаваемости шаржированного в профиль, чтобы подчеркнуть его орлиный нос и намекнуть тем самым на его еврейские корни[74]. Два же жирных пана рядом с ним олицетворяли буржуазную реакцию против поддерживаемого Советами люблинского правительства и планируемой им земельной реформы, которая предполагала конфискацию частных помещичьих землевладений и перераспределение этих земель по колхозам. «Господа, земля уходит у нас из-под ног!» – тревожно восклицал один из толстяков{645}. И это была чистая правда, именно этого Советы и хотели: изъять польские земли у поганой буржуазии и раздать их трудовому крестьянству, после чего польские колхозники будут возделывать свои земли в дружбе и согласии со своими восточными советскими братьями. Всю минувшую неделю отцы трёх экскурсанток как раз и бились за то, чтобы унять экспроприаторские аппетиты этого просоветского польского правительства, – впрочем, без особого успеха.

Сара нашла это погружение в местную русскую культуру[75] одновременно чарующим и приводящим в смятение. Перед нею страна с тридцатипятимиллионной армией; страна, способная мобилизовать достаточно людских и материальных ресурсов для массированного наступления на Германию по всему Восточному фронту и при этом ещё и за считанные дни вернуть разорённому войной дворцу облик императорского по прихоти одного-единственного человека. И в то же время целые семьи, жившие некогда среди средиземноморского великолепия, прозябают на грани выживания среди руин. «Даже мечтать не приходиться о том, чтобы составить общее мнение по считанным дням пребывания здесь при исключительных обстоятельствах, – писала Сара матери, – но впечатление формируется неизбежно сильное – и далеко не во всём осмысленное»{646}.

Чувство потери ориентации у Сары только усугубилось после того, как их компании повстречалась ватага игравших у дороги детей. Одному было на вид не больше четырёх лет. Одеты дети были тепло, выглядели вполне сытыми и здоровыми – и принялись с нешуточным любопытством рассматривать четверку гостей. У Анны нашлась при себе плитка шоколада Hershey’s, и она не удержалась от того, чтобы протянуть её мальчонке-ровеснику её Джонни. Внезапно из-за спины у них появился молча до этого шедший за ними красноармеец с винтовкой с примкнутым штыком, вырвал шоколадку у мальчика и сунул её в руки обратно Анне, рявкнул на детей, чтобы убирались, а затем строго отчитал Анну. Кэти перевела, хотя смысл был ясен и без слов: «Не нужно прикармливать наших детей!» Кэти по собственным ранним попыткам угощать московских детей знала, что при ком-либо в военной форме они в жизни не примут ни конфетки от иностранцев. Советы же гордились тем, что способны сами позаботиться о своих детях и без всяких жалостливых подачек от приезжих. Дети тут же умчались с глаз долой{647}.

Следующую краткую остановку группа сделала у газетного киоска, где Анна выбрала кое-какие пропагандистские плакаты для своей коллекции в память о конференции. На одном с отсылкой к басне Эзопа был изображён красноармеец, пристреливающий жабу в немецкой униформе, попытавшуюся было раздуться до бычьих размеров; на другом – карикатурный Гитлер в тисках из сомкнутых советских, британских и американских рук; на третьем – гротескная немецкая гадина, проткнутая штыками трёх союзников{648}. Отец сказал ей, что со временем подобные сувениры будут цениться весьма высоко{649}.

Четвёрка решила, что пора закругляться. До Ливадийского дворца был час ходьбы, а солнце уже садилось. Но не успели Сара со спутниками развернуться и двинуться восвояси, как обнаружили, что в православной церковке, подле которой очутились, начинается служба{650}. Чуть поколебавшись, войти внутрь они не отважились, а предпочли робко полюбопытствовать, что там делается, из-за дверей. И тут их поджидал сюрприз. Роберт думал, что «религия в Советском Союзе удушена», однако эта церковь была вся заполнена прихожанами{651}.

Советское общество пребывало с религией в непростых отношениях. Русская православная церковь считалась подлежащим искоренению пережитком царизма, тем более что в Советском Союзе была официально закреплена атеистическая идеология. Вера в государство была призвана заменить собою веру в Бога в сердцах советских людей, но в годы войны власти были вынуждены поступиться войной с религией ради более важных нужд войны с нацизмом. Религия могла мобилизовать и сплотить людей, а главное – дать им утешение, на которое не способно ни одно правительство. Вот священнослужителей и выпустили из тюрем и трудовых лагерей обратно к их пастве по всему Советскому Союзу. А как только они распахнули снова двери своих храмов, так тут же население, принуждаемое до этого к отречению от веры, туда и устремилось. Кэти ещё раньше рассказывала в письме сестре о том, как побывала на пасхальной службе в московской старообрядческой церкви. Там собралась такая толпа верующих, что она рук не могла поднять. Вся община колыхалась в такт, кое-кто там оступался или падал в обморок с риском быть затоптанными. Кэти лишь половину времени и внимания уделяла самой службе, поскольку приходилось постоянно следить за тем, чтобы не потерять равновесие и увернуться от горящих свечей соседей, дабы одежда на ней не полыхнула{652}.

Окинув взглядом интерьер этой крымской церковки, Сара отметила, что единственным источником света в святилище служат «мириады свечек, едва