Если ты индиго - Татьяна Турве

— Я тоже пойду, — подключилась Марианна, потирая ушибленную в пылу схватки за качели коленку (та была в еле различимых золотистых веснушках, словно бы перекочевавших с Машкиного носа). Галя уже только для порядка продолжала зудеть:

— Вот, как обычно! Все идут, одна Яна!..

— А он симпатичный? Этот твой Богдан? — невинным голосом воспитанницы пансиона благородных девиц поинтересовалась Юлька, и опасным для жизни прыжком соскочила с разогнавшейся качели. "Вот каскадерище!" — недовольно поморщилась Яна, с трудом удерживаясь, чтобы не кинуться к Юлии проверять, все ли кости целы. Но "каскадерище" пребывало в отличном здравии: Юлька тут же завертелась на месте волчком, отплясывая на голой земле что-то непрофессиональное, но в любом случае зажигательное.

— Симпатичный — не то слово! Тебе понравится, — торжественно пообещала Галя и успела разглядеть, что Янка при этих словах едва заметно напряглась. "Вот теперь пойдет, как миленькая!" — Галя довольно потерла жирные от пирожка руки.

— Что будем делать на День Учителя? — впервые за всю перепалку подала голос Алина, любовно прижимая к себе раскормленного серого котяру, что вольготно развалился у нее на руках. Прозвучало немного невпопад.

Этот вроде бы ничего не значащий качельный инцидент привел Яну в еще большее смятение. Чтоб успокоиться и разложить по полочкам взбудораженные мысли, она после занятий ушла в свободный полет — отправилась бесцельно бродить по городу, куда ноги принесут. Шла, не глядя по сторонам, почти не разбирая дороги, и нежданно-негаданно вышла к неуловимо знакомому зданию с нарядными белыми колоннами, оно показалось почти что родным… Янка стояла перед ним в оцепенении минуты две, пока не сообразила, что это ее старая музыкальная школа. (Кому-нибудь расскажешь, смеяться будут: не узнала собственную музыкалку, куда бегала шесть лет подряд! Тут одно из двух: или так конкретно отреставрировали, что сразу не признаешь в лицо, или просто подошла с непривычной стороны, дворами.)

Если честно, с ориентацией в пространстве у нее всегда были проблемы. Вот взять хотя бы последнюю поездку в Киев вместе с папой, в конце августа: вырвавшись на свободу, Яна полчаса плутала в подземном переходе под Крещатиком и раз пять, не меньше, выходила на поверхность не с той стороны, куда нужно. А там в отчаянии махнула на всё рукой, выбрала момент и ломанулась прямо через дорогу с потоком машин, было-было… Наверно, под землей ее способности к ориентированию — и без того более чем скромные! — отрубаются окончательно. Хорошо, что язык вроде бы на месте, да еще и не один: в крайнем случае можно цивилизованно так спросить на русском, украинском, английском или французском: "Скажите, пожалуйста, а я правильно иду?.." (В том самом Киеве, правда, в ответ на этот невиннейший вопрос народ с завидным постоянством выуживает из кармана карту города и начинает по ней мозговать. Ну прямо талант такой, что каждый раз стабильно нарывается на точно таких же приезжих, как она сама!)

От воспоминаний про киевскую подземку Янка повеселела и принялась соображать дальше: "А мама как раз недавно ставила капельницу про эту музыкалку, и Мастер со своей классической музыкой… А тут я к ней вышла… Получается, знак?" — запутанно подумала.

Музыкальную школу в прошлом году она бросила исключительно на зло маме, в знак протеста. Идиотизм, конечно, редкий — могла бы уже доучиться, оставалось-то всего ничего, полгода с копейками… Но невтерпеж стало, после очередной крупной ссоры с матерью решила одним махом разделаться сразу со всем: и с гимнастикой, и с музыкалкой, и даже художку едва не бросила под горячую руку. Думала жить себе в свое удовольствие, как все нормальные люди, и наслаждаться заслуженным свободным временем (которого у нее с первого класса отродясь не бывало, недопустимая роскошь!). Да только самой проблемы этот драматический жест не разрешил, принес лишь временное облегчение. Дипломатичный поступок, ничего не скажешь! Отношения с мамой с тех пор перешли в стадию открытой враждебности — "наплевала мне прямо в душу!", кричала та прошлой весной…

Проще говоря, можно было бы спокойно развернуться и уйти, сделать вид, что никакого знака не заметила — ну, или просто не дошло… (Как выражается обычно Юлька, "для тех, кто в танке!") Но тогда — уже по словам Мартына, предводителя кастанедовцев — победителем в этой битве окажется страх, а она, Яна, потерпит позорное поражение. Так сказал бы, наверно, не только Мартын, но и сам дон Хуан (Янка теперь часто отвечала себе словно от его имени, даже без всякого умысла). И чудилось при том, что видит перед собой на мысленном экране старика индейца с широким морщинистым лицом и тонкой седоватой косичкой, одетого во что-то замшево-кожаное, светло-коричневое с характерной индейской бахромой. Тот бесшумно садился рядом по-турецки и одобрительно кивал головой на Янкины мысли. А она пугалась до полусмерти: начинало казаться, что вот так вот ненавязчиво сходит с ума… После этого он обычно вставал и уходил, не проронив ни слова.

Хотя, если вспомнить сегодняшний сон про Пресветлого… Может, что-то в этом есть? И не стоит от того призрачного индейца шарахаться, больше будет пользы. А вдруг он приходит, чтоб сообщить ей что-то важное?.. "Ну всё, в следующий раз буду держать себя в руках, поговорю с ним по-нормальному! Выясню, чего он хочет", — расхрабрилась Янка и осторожно потянула на себя дверь (втайне надеясь, что та по какому-то волшебству сейчас возьмет да не откроется).

Но дверь издала протяжный жалобный стон и гостеприимно распахнулась. Внутри за прошедшие полгода почти ничего не изменилось, только белее стали высоченные потолки старинной лепки. (Зато лестница осталась такой же удобной в кавычках: скользкая и покатая до безобразия.) Из-за закрытых дверей, выкрашенных под дерево, доносились звуки рояльных этюдов, исполненных с разной степенью мастерства, Яна узнала лишь Чайковского. "Куда же я иду? В старом классе-то наверняка никого нет. Значит, решаем так: если там кто-то есть, то это знак, а если закрыто… Тогда тоже знак", — невразумительно решила она и незаметно для себя притормозила, готовясь повернуть обратно. Не так-то легко сюда возвращаться — с позором да на щите! — и смотреть в глаза людям, которые возлагали на тебя какие-то таинственные надежды. А ты в ответ на все эти надежды… Эх, да что тут говорить!

В знакомой с детства аудитории тоже ровным счетом ничего не изменилось. Все такая же худая и строгая, с затянутыми в тугую "дульку" темными волосами, преподавательница Майя Станиславовна сидела за тем же колченогим столом и, сдвинув на кончик носа массивные очки, проверяла тетради (должно быть, музыкальный диктант). Яна застыла на месте, как дерево, на секунду почудилось, что вот-вот пустит корни в зашарканный паркетный пол, и тогда уже не сбежишь, не спрячешься… Наконец — через целую вечность, не меньше! — учительница подняла от тетрадок голову, указательным пальцем водрузила повыше очки в роговой оправе и посмотрела на нее в упор. "С самого начала меня заметила, просто решила лишний раз помариновать!" — сообразила Янка с унынием. По лицу Пчелы Майи — ну как еще любящие ученики могли ее назвать, c таким спотыкательным имя-отчеством? — было трудно определить, что учительница при этом подумала. (К тому же некоторые мысли лучше не озвучивать вслух, хотя бы из чистого гуманизма…)