Искусство и жизнь - Уильям Моррис

С другой стороны, ясно, что коммерсант должен направлять свою энергию преимущественно на ту войну, которую он ведет. Товары, с которыми он имеет дело, должны создаваться машинами — по возможности, машинами без желаний и страстей: машинами-автоматами, как мы их называем. Если это невозможно и он вынужден использовать вместо машин хорошо обученные человеческие существа, то для его успеха необходимо, чтобы они на протяжении часов труда уподоблялись бесстрастным машинам. Человеческие чувства, которые могут оказаться неистребимыми, воспринимаются коммерсантом как песок или трещины в его машинах, то есть как неприятность, от которой следует избавиться. Нужно ли говорить, что от таких машиноподобных людей напрасно требовать художественного творчества? Какова бы ни была их любовь к искусству, они должны приберегать это свое чувство для досуга, то есть для тех немногих часов в неделю, когда они пытаются отдохнуть после работы и не спят, или же до тех злосчастных дней, когда они лишатся своей работы и их будет терзать острейшая забота, как добыть средства к существованию.

От этих людей, полагаю, вы не вправе ждать, чтобы они жили, прилагая искусство к предметам потребления. Для коммерческих целей они могут прибегать лишь к псевдоискусству, и по опыту я могу представить себе, какая масса дарований растрачивается при этом впустую. Мои слова и вам и рабочим могут показаться довольно жестокими. Но я могу возразить и вам и им, что это правда, от которой нельзя отворачиваться. Это — одна из сторон бессилия рабочего класса, и я призываю его серьезно над этим подумать.

Поэтому (как я говорил в прошлом году в Ливерпуле) от громадного числа людей, которые производят предметы потребления и которым запрещено применять к ним искусство, я должен обратиться к более малочисленной труппе — к группе действительно очень небольшой. Я должен обратиться к группе людей, не работающих под властью хозяев для широкого рынка, свободно распоряжающихся своим трудом в соответствии со своими желаниями, работающих на рынок, который они могут видеть и понимать, какие бы ограничения ни встречались в их работе. Иными словами, речь идет о художниках.

Они составляют небольшую и слабую группу, которая находится в очевидной оппозиции к общей тенденции века. Поэтому, как я уже сказал, они лишены возможности сотрудничать с ремеслами, и вследствие такой изоляции, их шансы в общей погоне за успехом крайне ненадежны. Традиция совместного труда ставит художника с самого начала его деятельности в такое положение, когда он освобождается (что было бы невозможно при других условиях) от тяжкой необходимости изучать громадное количество мелочей. Ведь поле, которое он должен вспахать, — это не часть девственной прерии, а земля, превращенная в плодородную и хорошо обработанную трудом бесчисленных прошлых поколений. Короче говоря, не что иное, как ученичество у веков, рождает художника для мастерской мира.

Мы, художники сегодняшнего дня, не настолько счастливы, чтобы как следует проходить через это ученичество, ибо лучшую часть наших жизней мы должны тратить на овладение каким-нибудь «стилем», который стал бы для нас естественным, и слишком часто мы терпим неудачу в наших попытках этого добиться. Но, вероятно, еще чаще, выработав собственный «стиль», то есть собственный способ выражения, мы оказываемся настолько зачарованными обретенными средствами, что забываем о цели и обнаруживаем, что нам нечего выразить, кроме удовлетворенности собственными весьма несовершенными средствами. Поэтому вы можете встретить в наше время умных и одаренных людей, которые поддерживают теорию, что у искусства есть только одна функция — выявление превосходных выразительных средств, а потому одна тема ничем не лучше другой. И такая теория{5} (что вовсе не удивительно) приводит к практике создания картин, которые мы могли бы признать умными, если бы были в состоянии понять, что они означают, но о смысле их мы можем только догадываться и предполагать, что они предназначены передать страдающему большой близорукостью человеку впечатление от каких-то бесформенных сцен, которые можно разглядеть в лондонском тумане.

Я признаю, что отступил от своей темы, ибо тема моя — прикладное искусство, а искусство, о котором я только что говорил, ни к чему не прикладывается. Но, боюсь, само оно может быть воспринято как обыкновенный ходкий товар.

Таким образом, мы, художники нашего времени, отрезаны от традиции совместного труда, но я не вправе говорить, что мы отрезаны от всех традиций. И хотя нельзя отрицать, что мы в разладе с основной тенденцией нашего века — тенденцией коммерческой наживы, все же существует (иногда даже бессознательно) гармония между нами и тем пониманием истории, которое и есть подлинный продукт нашего времени, компенсирующий некоторым из нас вульгарность и грубость, осаждающие нас со всех сторон: именно через это чувство истории мы связаны с традицией прошлых времен.

Прошлых времен... уж не реакционеры ли мы в таком случае, бросившие якорь в мертвом прошлом? Надеюсь, что нет: вместе с тем я не могу не сказать, что большая часть прошлого действительно мертва. Я вижу вокруг себя свидетельства возрождения идей, которые были оттеснены на задний план. Мир гонится за некоей желанной вещью, рьяно стремится к ней, вот, кажется, схватывает ее — и отбрасывает прочь — как котенок, играющий с мячом, скажете вы. Нет, не совсем так. Желаемое достигнуто, но снова за чем-то еще надо гнаться, и часто за тем, что некогда казалось достигнутым и снова на какое-то время было упущено.

И все же мир не обратился вспять, ибо и в прошлом желания удовлетворялись лишь в той мере, насколько позволяли обстоятельства времени. В результате достигнутое всегда оказывалось несовершенным. Времена теперь изменились и позволяют нам сделать еще один шаг вперед к совершенству. Мир действительно не идет вспять по собственным следам, хотя некоторым и кажется, что он поступает именно так. Пошел ли мир, например, вспять, когда остатки древних цивилизаций были уничтожены варварством, заложившим основание современной Европы? Мы все можем видеть, что это не так. Пошел ли он вспять, когда в XVI веке упорядоченное общество средних веков должно было уступить место анархии зарождающейся торговой системы? Опять же, каким бы безобразным и катастрофическим это изменение ни представлялось на поверхности, я все же не считаю его возвращением вспять, к доисторической анархии, а шагом вперед, по опирали. Как сказал мой друг Бэкс{6}, подлинная линия прогресса — спираль, а вовсе не прямая.

Итак, если в будущем, которое последует немедленно вслед за теперешним настоящим, мы должны будем вновь обратиться к идеям, которые сегодня кажутся принадлежащими лишь прошлому, это в действительности будет не возвращением по пройденному следу, а стремлением пойти по пути прогресса, начиная с того места, с которого мы отступили некоторое время назад. С нашей точки зрения, с точки зрения искусства, мы не добились прогресса, мы обманули надежды периода, как раз предшествовавшего времени нашего отступления. Погибли ли эти надежды или же они просто погрузились в сон, ожидая времени, когда мы, наши сыновья или внуки, разбудим их вновь?

Я должен сказать в заключение, что наши надежды некогда будут разбужены. Надежда на жизнь, облагороженную радостным применением наших способностей, не мертва, хотя на какое-то время про нее забыли. Я не обвиняю нашу эпоху в бесполезности. Несомненно, было необходимо, чтобы цивилизованные люди взяли на себя долг покорить природу и достичь таких материальных выгод, о которых не смели и мечтать в былые времена. Но в воздухе носятся знамения того, что, в отличие от прошлого, люди не полностью посвящают свои силы этой битве жизни. Люди начинают роптать: «Что же, мы выиграли битву с природой, — где же теперь наша награда за победу? Мы все боролись и боролись, но неужели нам никогда не придется наслаждаться? Человек, который некогда был слаб, теперь стал чрезвычайно могуществен. Но стал ли он счастливее, и если да, то в чем же? Кто покажет нам это счастье, кто измерит его? Совершили ли мы нечто большее, чем просто заменили одну форму несчастья другой, один вид анархии — другим? Мы видим орудия, созданные цивилизацией, — что она намерена с ними делать? Создавать их во все большем и большем количестве? Ради чего? Если бы она хоть пользовалась ими, тогда еще можно считать кое-что совершенным. Между тем что же делает цивилизация? День ото дня мир становится все безобразнее, и в чем именно находим мы вознаграждение за это? Полупокоренная природа вынуждала нас трудиться все-таки за нечто большее, чем просто поддержание жизни, наполненной одним только трудом. Теперь природа покорена, но есть ли нужда по-прежнему трудиться за ту же скудную неблагодарную плату? Мы завоевали несметные богатства, но мы все еще так же далеки от благосостояния, как и прежде, а может быть, и еще дальше. Ну что ж, пока у нас есть силы, попробуем еще, попытаемся сделать хоть что-нибудь достойное, даже если наша попытка обречена на неудачу! Сделаем счастливее мир, в котором мы живем!»