Цареубийство 11 марта 1801 года - Николай Александрович Саблуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Долго скрывал Шевалье эту неудачу, пока, наконец, пьемонтец, через десятые руки, не проведал о ней. С ожерельем, пожалуй, готов он был расстаться, но 25 000 стал он требовать назад. Всё было напрасно: насмешки и угрозы были ему единственным ответом. В такой крайности он прибегнул к одной француженке[161], которая появилась в Петербурге весьма загадочно: никто не хотел её знать, а между тем император терпел её в Гатчине, и она успела войти в сношения с некоторыми высокопоставленными лицами. Её вообще считали и, по всей справедливости, — агентом первого консула. Эта женщина всё рассказала министру иностранных дел, графу Ростопчину[162]. Ростопчин, ненавидевший Кутайсова, обрадовался случаю его, может быть, ниспровергнуть. Говорят, что, спрятавшись за ширмы, он выслушал весь рассказ пьемонтца и доложил о нём государю, в котором чувство справедливости возмутилось в высшей степени, несмотря на то, что в этом деле замешан был его любимец. Тотчас приказано было, чтобы Шевалье сдал свою должность и выслан был за границу. С большим трудом смягчил Кутайсов императора ложным объяснением, будто Шевалье, хотя ему и были предложены деньги, никогда, однако, их не получал и не принимал.
После того старались обратить гнев государя на несчастного пьемонтца. Кутайсову стоило только мигнуть своему верному другу Обольянинову: невинный был арестован под предлогом, что он — якобинец, между тем как, напротив того, он известен был за самого ярого аристократа; его высекли кнутом, вырвали ему ноздри и сослали в Нерчинск в рудники. Так рассказывала в институте девиц одна дама, имевшая из первых рук сведения об этом происшествии.
Следующий случай причинил менее несчастия, но был не менее бесстыдным.
Генеральша Кутузова[163], муж которой был некоторое время послом при турецком дворе, получила в Константинополе в подарок четыре нитки дорогих жемчугов. Но, так как её муж нуждался в постороннем влиянии, чтобы поддержать себя, она подарила два ряда этих жемчугов госпоже Шевалье, а остальные два, в присутствии этой женщины, отдала обеим своим дочерям. Несколько дней спустя должны были давать в Гатчине оперу «Панург». Шевалье послала к генеральше Кутузовой с просьбою одолжить на этот вечер остальные жемчуга. Отказать ей не было возможности; но оперная принцесса забыла возвратить эти украшения, а генеральша не осмелилась ни разу ей о них напомнить.
Эта жадность госпожи Шевалье и её мужа соединена была с самым наглым высокомерием, и через это была ещё возмутительнее. Легче было иметь доступ к любому министру, чем к этому балетмейстеру, и, если кого наконец принимали после нескольких часов ожидания, то это почиталось высокою милостью.
Мне поручено было написать оперу с балетом для этой артистической четы; это заставило меня два раза быть свидетелем того высокомерия, которое госпожа Шевалье выказывала, однако, менее, чем её муж. Она приняла меня в «неглиже»; и так как письменный план, который я должен был ей сообщить, дал мне случай некоторое время сидеть весьма близко к ней, то я мог заметить, что её столь восхваляемая красота, если не совсем поблекла, была, по меньшей мере, уже не в полном блеске. На сцене она действительно очаровывала своим станом и игрою; но ей не следовало пускаться в серьёзную оперу, ибо, например, в «Ифигении»[164] можно было любоваться только её красотою. Между тем не было недостатка в самых низких льстецах, которые её воспевали, придавая иногда своим похвалам самые утончённые обороты. Я ещё помню несколько куплетов, которые кстати можно здесь привести.
On loue tant la belle Chevalier,
Son talent, son áir, son maintien, sa décence,
Qu’enfin moi, je perds patience,
Et je vais la critiquer.
D’abord, on vante sa beauté;
Ce n’est pas guoi je porte guerelle,
Mais, par exemple, la jeune Hebé
Ne serait-elle pas aussi belle?
Enfm, on bit de son sublime talent
Que de la belle Nature elle suit les traces;
J’en conviens; mais, si Гоп faisait venir les Grâces,
N’en feraient-elles pas autant?
и пр. и пр.
За несколько дней до ниспровержения своего счастия госпожа Шевалье прогуливалась верхом в сопровождении двух придворных шталмейстеров, подобно тому как обыкновенно прогуливался сам император. Она проскакала мимо окон французской актрисы Вальвиль, своей соперницы в благосклонности публики, и бросила ей гордый взгляд. Случайно ехал за ней тоже верхом великий князь Александр Павлович; он улыбнулся госпоже Вальвиль и указал на горделивую наездницу, которая так публично выставляла напоказ себя и свою продажную добродетель.
Нет примера, чтобы она когда-либо употребила своё влияние для доброго дела; можно было рассчитывать на её вмешательство только там, где была для неё какая-нибудь выгода.
Ей одной, может быть, удалось бы спасти несчастного пастора Зейдера[165], за которого столь многие напрасно просили. Этот пастор, сельский проповедник в окрестностях Дерпта, имел небольшую библиотеку для чтения, которую, однако, закрыл, потому что трудно было получать новые книги и опасно их давать для чтения, так как в Риге сидел изверг, по имени Туманский[166], цензор, который, чтобы угодить и придать себе важность, осуждал самые невинные книги и повергал в несчастья всякого, кто их держал у себя. Он был предметом всеобщей ненависти и всеобщего страха. Пастору Зейдеру не были ещё возвращены некоторые отданные им в чтение книги, в том числе Лафонтенова[167] «Сила любви»; он об этом известил в еженедельной газете, не зная, что и эта книга была из числа запрещённых. Почему она была запрещена, это знал, конечно, один только Туманский, который с адской радостью ухватился за этот случай, чтобы одним несчастным увеличить число своих жертв.
Он донёс двору, что пастор Зейдер старается посредством библиотеки для чтения распространять тлетворные начала. Этот злостный, хитро придуманный донос возбудил подозрительность и негодование императора.
Зейдера привезли в Петербург, и юстиц-коллегия получила
