Последняя поэма - Дмитрий Щербинин

— Так кажется порою, что близко ты от цели, почти уже избавлен, почти уже свет сияет пред тобою, почти любовь… но остается сделать только один и самый последний шаг, и вот этот то шаг ты не в силах свершить — что-то сдерживает тебя… Мрак… знаешь ли ты, что такое мрак?… Ты родился сорок лет назад, а для меня, века живущего, эти сорок лет, что вспышка, что одно мгновенье. Века, века бессчетные живу я в мраке, и я хорошо познал мрак, также, впрочем, как и он меня. Те страсти которые ты считаешь недостойными — ты не представляешь, сколь многое они для меня значат! Я повелеваю этими страстями в вас людишках. Пусть ты такой светлый, но иных так легко подчинить — сковать цепями этих страстей. Плоть и золото — вот, что им нужно — стоит им поддаться и дороги назад уже нет. Нет, нет! Если я за него возьмусь, то он уже не сможет вырваться, слишком слаба ваша человеческая натура. Ну а Валары пребывают в своем блаженном краю, и предпочитают не вмешиваться… Да — я владею плотью и золотом, но и они владеют мною, и меня в цепях держат. Я жаждал вырваться, но нет, нет — не пустили! Слишком велики страсти! Нет — не в силах с ними бороться, и я возвращусь во мрак, где моя мощь…

Последние слова он даже проревел, и, вместе с тем, стены бури, которая в смертоносном своем исступленном вальсе проносилась возле холма, еще больше уплотнялись, в них мелькали теперь какие-то страшные, мучительные образы, и все это так грохотало, словно весело бессчетные тонны, словно это было орудие пытки, которое сдирало с земли плоть ее. Казалось, вот не выдержит сейчас этот оазис малый, обрушится буря на него и в мгновенье раздавит и Робина и Эрмела. А лик Эрмела с вороньими глазами был совсем близка от лика Робина, и он говорил:

— Скоро и ты познаешь тьму, как бы ты не был силен — все равно, рано или поздно подчинишься ей.

Робин прошептал:

— Да — я уже говорил, что мне это ведомо. Я готов. Я так же говорил, что потом будет свет и любовь. Так суждено — в этом сущность всего мира. Так когда же я должен вступить во мрак?..

— Очень, очень скоро… Сегодняшний день тоже очень многое решит, многое изменит. Ну, а теперь пойдем — мы заговорились тут, а, между прочим, нас ждут…

— Да, конечно. Разреши мне только попрощаться. Ведь я же чувствую, что в последний раз на этом холме.

— Да, действительно — в своем нынешнем состоянии, ты в последний раз на этом холме. Через недолгое время ты ведь изменишься — о как ты изменишься! Поверишь ли. но все твои порывы будут направлены к разрушению. Ненависть так и будет в тебе полыхать…. Вместо «Люблю!» — «Ненавижу!» — взревешь.

— Да, да — я чувствую и это. Так предначертано, но потом будет свет, и любовь вечная…..

— И в том, новом темном состоянии, ты, все-таки, возвратишься на этот холм. Обязательно, обязательно возвратишься, да и не один, но с братьями своими — уж вы то постараетесь на славу, чтобы с землей его сравнять, чтобы одни дымящиеся, прожженные куски остались. И вы будете ненавидеть, и вы орать будете от ярости на ту святость, которая это место окружает…

Робин не мог скрыть своей боли, как-то весь сжался, потемнел, согнулся, задрожал, и вот зашептал едва-едва слышно:

— Это будет как сон, как кошмарный сон, который промелькнет в одно мгновенье, но потом ведь все равно будет пробужденье. Потом свет, любовь… А сейчас, перед этим сном кошмарным, перед этим долгим-долгим метанием в хаосе, позволь мне, пожалуйста, в последний раз простится. Я знаю: ты властен унести меня сейчас же, но, пожалуйста, в последний раз простится. Я знаю, ты властен унести меня сейчас же, но позволь мне, пожалуйста, в последний раз простится. Я знаю, ты властен унести меня сейчас же, но, пожалуйста, в последний раз перед веками мрака, дай в поцелуе припасть… Лишь несколько минут…

— Лишь сорок лет ты прожил — такая краткая вспышка во мраке этих веков, а в тебе такие чувства… Как хотел бы я понять тебя. Любовь, вера… Кто же научит меня, кто же поможет мне?!

И вновь в клубящемся, смертельножальном снежном мареве замелькали, переливаясь, перемешиваясь друг с другом, световые колонны: казалось — они, подобно живым нитям, пытались соткать некий дивный, живой образ, и, временами, почти проступал этот образ — образ Лэнии, но тут же вновь налетали могучие, ревущие вихри, и разрывали ее в ничто; и вновь пробивались эти тонкие, словно живые пряди солнца, и вновь пытались сложиться в образ милой эльфийской девы, и вновь налетала буря, и вновь все сносила.

Так, взращенные в веках, страсти не давали Эрмелу пробиться к тому, что он так жаждал, а Робин пал среди чистых трав и цветов (те черные, что взросли от слез Эрмела, уже исчезли без следа) — среди этих пышных, сияющих из глубин своих соцветий. От чувства любви у него кружилась голова, он вновь и вновь целовал эту благодатную теплую землю, и так многое хотелось ему сказать теперь — прошептать в эту святую твердь, в глубинах которой покоилось ЕЕ нетленное тело. Вот он начал сонет:

— Твоя могила, словно склоны облачных отрогов,Вздымающих в безбрежной высоте,Там, в синеве сияющих чертогов,Твоя обитель в вечной чистоте.

А я прощаюсь нынче, друг мой милый,Прощай, прощай — так многое хочу сказать,Прощай, о ангел, сердца свет любимый,Мне с ветром ледяным суждено улетать.

Прощай — в страну и холода, и мрака,Меня подхватит буря, унесет;Для жизни молодой то будет плаха,И мрак надолго мою душу унесет.

И, странствуя среди видений мрачных,В мгновенья краткие все ж вспомню я тебя,Лишь на мгновенье дух мой там заплачет,Во мраке образ милый твой любя.

Прощай, прощай, ведь буря близко воет,Прощай, прощай — нам вечность раны старые омоет…

Но, прошептав этот сонет, он понял, что, собственно, мог бы и не шептать его, что он сейчас просто облачил в очередное созвучие слов то, что было у него на сердце. А он, все равно, так многое, так многое хотел ей сказать! Казалось, не хватило бы и целой жизни, да и веков, да и всей вечности бы не хватило, чтобы излить того бескрайнего, сияющего светлыми образами океана, который раскрывался пред ним. И вот уже легла на его плечо ладонь Эрмела, и голос его пришел через вой метели:

— Уже пора… То, что предначертано, да свершится…

— Да, да… — не поднимая головы, но все роняя слезы, прошептал Робин. — …Еще совсем немного, еще несколько последних мгновений…

И вновь он припал губами к этой благодатной земле, и вновь целовал ее, и вновь лил слезы, и все видел пред собою этот бескрайний, бесконечный океан живого света, который хотел бы подарить ей. И губы его шептали:

— Люблю. Люблю тебя. Мы все равно будем вместе… Любимая! Пройдет мгновенье, но мы, все равно, все равно мы будем вместе. Вместе… вместе… любимая… любимая… Всегда, всегда, любимая! Через мгновенье, в вечности… Люблю, люблю, люблю тебя!..

И тут почувствовал он, будто всю душу его объемлет один нескончаемый поцелуй; будто океан света и прекрасных образов нахлынул на него, подхватил, закружил-таки в этом вечном, Творческом танце. И вновь голос Эрмела:

— Это прощание может быть вечным, но, все-таки, пора. Да свершится то, что предначертано…

— Подожди, подожди — да как же может быть, чтобы сейчас вот эта разлука свершилась?.. Еще немного времени — у нас должно быть еще хоть несколько мгновений! Да как же можно разлучать нас сейчас вот?.. Сейчас… сейчас — еще несколько мгновений, еще один и самый лучший сонет. Я так пронзительно эту разлуку чувствую — я должен оставить этот сонет. Еще совсем немного!

— Нет — эта песнь твоя, эта пронзительная и страстная песнь тоже может быть вечной, и за одним «последним» сонетом тут же будет рождать иной. Но нам пора наконец — да свершится, что было предначертано изначально…

И Эрмелу пришлось отрывать Робина от земли, потому что тот никак не мог оторваться, и Эрмелу, несмотря на все его могущество, тяжело было это сделать — казалось, что земля держала Робина, а когда он, все-таки, был поднят, то держал в руках две благодатные, теплые горсти, и одну он положил в карман возле сердца, и чувствовал ее тепло, чувствовал неустанный поцелуй на сердце, а другую гость высыпал себе на голову, и ему казалось, что и там разлились святые, благодатные поцелуи:

— Ну, вот и все — подхватывает буря и уносит,В душе моей тепло весенних дней,Ну, пусть же рок меня в бездонный сумрак бросит —А мне тепло в полете белых лебедей…

Но — это были уже самые последние строки, которые он успел произнести — тут Эрмел взвыл, и обратился во что-то темное, извергающее из глубин своих многочисленные крылья. И вот этот сгусток мрака свершил могучий рывок, в одно мгновенье взметнулся в ревущие стены, и в одно мгновенье холма не стало видно. Робин почувствовал себя одиноким и потерянным.