Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

На молитву Кол Нидре Аса-Гешл пошел в ту же синагогу, что и Адаса. Она поднялась наверх, туда, где молились женщины, а он стоял внизу и время от времени поднимал глаза на решетку, окружавшую женскую галерею. Мерцающий свет от свечей смешивался с электрическим. Кантор оглашал синагогу привычными руладами. Вздохи молящихся тонули в его искусном пении. Старики в праздничных мантиях, талисе и шитых золотом головных уборах молились и рыдали. С женской галереи неслись непрекращающиеся стенания. Война вырвала мужей у жен, детей — у матерей. В дверях синагоги молились бездомные — их, по приказу великого князя Николая, выгнали из местечек, находившихся вблизи линии фронта. Эти евреи молились на свой манер — громкими голосами, нелепо жестикулируя. Аса-Гешл стоял, не произнося ни слова. Перед ночной службой он ходил к матери перекусить перед постом. Дед уже ушел в небольшую хасидскую синагогу. Из горшка с песком торчала большая свеча. Мать была в своем прошитом золотом свадебном наряде, в шелковой шали и в атласном платке. Она подбежала к нему, обняла его и вскричала:

— Да сохранит тебя Бог от гоев!

С ней началась истерика. Дина вылила несколько капель валерьянки на кусочек сахара и дала матери, чтобы та пришла в себя.

После молитвы Аса-Гешл и Адаса вышли из синагоги. Они пошли в Саксонский сад и сели на скамейку. Сквозь кудрявые облака пробивался месяц, листья, отбрасывая, прихотливые тени, шуршали в ветвях. Аса-Гешл и Адаса некоторое время сидели молча, потом встали и пошли на Гнойную. Шифры дома не было. Адаса закрыла дверь на засов. Она совершила самое тяжкое преступление и была готова понести наказание.

Осквернив самый святой день в году, она поддалась самым низменным инстинктам; она отдавалась ему на стуле, на ковре, на кровати Фишла. Аса-Гешл задремал и, пробудившись от дурного сна, вновь загорелся страстью. Адаса вздыхала во сне. Он встал и подошел к окну. Да, это был он, Аса-Гешл. Его полубезумный отец умер где-то в грязной деревушке, в Галиции. Поколения раввинов, святых, жен раввинов очищались, чтобы он мог родиться на свет. И вот теперь он проводил ночь Йом-Кипура с чужой женой! А кончит он, может статься, где-нибудь в окопе, с пулей в сердце. Он не печалился, нет, он лишь удивлялся. Таков, стало быть, Божий промысел? А что, если он часть Бога, тело Его тела, мысль Его мысли? Что, если он раскроет окно и бросится вниз? Что будет с его любовью, его страхом, его замешательством? Нет, умереть он всегда успеет. По его телу пробежала дрожь, и он вернулся к спящей Адасе.

В день Симхас Тойра Аса-Гешл договорился встретиться с Адасой на Банковой площади, возле колонн. Прошло полчаса, но Адаса не появлялась. Тогда он позвонил в квартиру Фишла — к телефону никто не подошел. Прошли час и десять минут — Адасы не было. Портнихи в тот день куда-то уехали и раньше двух-трех часов ночи не вернутся. Так хотелось провести последний день праздников с Адасой, но — увы. Аса-Гешл вернулся домой. Вошел в темную комнату, зажег газовую лампу и сел. Достал из-под кровати чемодан. Под рубашками, носками и носовыми платками лежала немецкая рукопись, называлась она «Лаборатория счастья». Аса-Гешл достал ее и начал листать. Главы были в основном не закончены. На отдельном листе бумаги были набросаны тезисы: 1) время как атрибут Бога; 2) Божественное как сумма всех возможных комбинаций; 3) истина клеветы; 4) казуальность и игра; 5) паганизм и удовольствие; 6) трансмиграция души в свете учения Спинозы. Внизу значилось: «Если я не покончу с X., лучше мне не жить!»

В дверь позвонили. Он бросился открывать. Адаса?! В коридоре было темно. Он открыл входную дверь и вдохнул запах тминных духов.

— Аделе!

— Да, я. Ну и дыра!

— Как ты сюда добралась? — спросил он и тут же пожалел, что задал этот вопрос.

Аделе поймала его на слове.

— Надеюсь, ты меня не выгонишь, — сказала она.

— Упаси Бог. Входи.

Он ввел ее в комнату. При свете лампы лицо ее казалось желтым и каким-то помятым. Старомодная шляпка походила на перевернутый цветочный горшок. Она тут же опустилась на стул.

— Так вот где ты живешь! Дворец, одно слово! Ты хоть что-то ешь?

— Ем.

— Мама любит говорить: «Как труп ест, так он и выглядит».

Аса-Гешл промолчал.

— Тебя, надо полагать, удивил мой визит. Мне надо с тобой поговорить. Ты видишь, в каком я состоянии.

— Я иду в армию, ты же знаешь.

— Да, знаю. Если человек хочет совершить самоубийство, остановить его невозможно. У меня к тебе разговор. По душам.

— Что ж, говори.

— Если ты уедешь, я окажусь в тупике. Еврейский закон ты знаешь ведь не хуже меня.

— Ты хочешь развод?

— Я уж сама не знаю, что я хочу. Ты меня погубил. Моя жизнь кончена, даже если она и будет продолжаться.

— Сейчас об этом поздно говорить.

— Совсем не поздно. Тебе же не семьдесят лет, верно? Задумайся, что ты вытворяешь. Ты убиваешь свою мать — и все ради этой идиотки.

— Скажи прямо, что тебе надо.

— Ты что, спешишь? Ждешь ее?

— Может, и жду.

— Пусть приходит. Я плюну ей в лицо. Пока что твоя жена — я, а она — шлюха. Я твоя жена, а ты мой муж. Я ношу под сердцем твоего ребенка.

— Аделе, к чему все эти разговоры? Давно пора поставить точку. Ты сама виновата, раз ты…

Он осекся.

— Никаких точек ставить мы не будем, и не рассчитывай. Стоит мне только захотеть — и ты останешься со мной на всю жизнь. Для меня брак — не игрушки. Я вам устрою небо в алмазах.

— Ты выражаешься, как твоя мать.

— Я говорю то, что есть. Все несчастья свалились на тебя из-за этой женщины. Если б не она, мы не вернулись бы в Польшу накануне войны. Ты бы продолжал учиться — глядишь, чего-нибудь и добился бы. А что будет с тобой теперь? Что бы ни случилось, ты потеряешь лучшие свои годы. И не надейся, что она станет тебя ждать. Ты будешь гнить в окопах, а ей будет наплевать. Попробуй-ка вернуться к ней без ноги!

— Говори прямо, что ты хочешь!

— Хоть ты этого и не заслуживаешь, я хочу тебе помочь. И не буду тебя обманывать, помощь моя не бескорыстна. Ты не должен идти на эту безумную войну. Мы тебя спасем. Мой отчим, мама. Нам удалось извлечь из банка наши деньги. Существует даже возможность вернуться в Швейцарию. От тебя же требуется только одно: положить конец этому безумию.

— Аделе, я люблю ее.

— И это твое последнее слово?

— Это — правда.

— Ты сам себе это внушил. Ни на какую любовь ты не способен.

Некоторое время Аделе молча сидела с опущенной головой, губы у нее дрожали, нос вытянулся, заострился. В ее поднятых бровях, голове появилось что-то мужское, непреклонное. Асе-Гешлу вдруг показалось, будто сквозь женские черты ее лица проступает дух ее отца, книжника. Странно, но, пока она была рядом, он не испытывал к ней никакого отвращения. Нет, ненависти она у него не вызывала, скорее — страх. Боялся он бремени кормильца, стыда, какой испытывает женатый мужчина, окруженный многочисленными домочадцами и ничего в жизни не добившийся. Ему пришло в голову, что, имей он возможность жить с ней тайно, как с Адасой, — и он был бы не прочь иметь их обеих. Ему хотелось объяснить это Аделе, но он заранее знал, что она его не поймет. Да и ему самому мысль эта была не вполне ясна.

Аделе вдруг встала:

— Что это за комната? Куда выходит окно?

Она подошла к окну и вперилась взглядом в глухую стену дома напротив. Отсюда виден был соседний двор и солома на крышах нескольких праздничных шалашей. Аделе высунулась из окна, да так далеко, что Аса-Гешл вдруг испугался:

— Аделе, осторожней!

Она выпрямилась и повернулась к нему:

— Совершаешь самоубийство ты, а не я.

— Да, это верно.

— Бедный!

Она посмотрела на него и улыбнулась. Он все еще к ней привязан! Испугался, что она выпадет из окна. Как знать? Быть может, он уже питает чувство к существу, которое она в себе носит. К своему ребенку. Аделе вдруг поняла, что не станет слушать ни отчима, ни мать. Она с ним не разведется. Никогда! По еврейскому закону он навсегда останется ее мужем, она — его женой.

— Пойди сюда, — сказала она. — Ты еще можешь меня поцеловать.

И тут она сделала нечто совершенно неожиданное. Протянула руку и потушила свет. И осталась стоять, испуганная из-за собственной глупости.

Глава десятая

После того как Лея вышла из конторы в промежуточный день Праздника Кущей, Копл еще долго мерил шагами комнату, поскрипывая своими лайковыми сапогами. Прилипшая к нижней губе папироса давно погасла. Он вошел в заднюю комнатку: на газовой плитке заваривался чайник, на стене, над столом, висело зеркало. «Не удалось, значит, этой благородной девице вырваться из моих объятий, — подумал Копл, глядя на себя в зеркало. — Да, знай об этом старик, он бы в могиле перевернулся. — И он улыбнулся своему отражению. — А ты малый не промах, Копл».