Бухта Анфиса - Лев Правдин

— Самое плохое во всем этом, — сказал Артем, презирая себя за то, что он говорит совсем не так, как надо, и голос у него хриплый, и руки дрожат, как с мороза. — Самое скверное, что за мои ошибки должны отдуваться другие.

— И не надо. Ну, ничего не надо. Разве мы плохо живем? — Она положила голову на его плечо. — И дальше будем жить. Ты не думай, я тебе ни в чем не помеха. Делай, как тебе вздумается. Только, чтобы никто ничего не знал и чтобы я ничего не знала. Да я и слушать-то никого не стану…

— Нет, — сказал Артем с такой силой, что Нонна отшатнулась от него. — Сделка? Мне надоело это. И невозможно принять то, что ты предлагаешь. Обманывать тебя, себя, всех на свете? Ломаться перед студентами, изображая преподавателя!

— Господи! Откуда у тебя такие мысли? Все так живут. И никаких трагедий…

— Все обманывают друга друга? Ты это хочешь сказать?

— Какой же это обман? Ты что! Все только выполняют свой долг. Прячут подальше свои чувства и мысли, которые совсем никого не интересуют. И все делают свое дело. Работают. Все так просто… — Она покачала головой, как бы жалея, что приходится объяснять такие простые истины.

— Ты пришла говорить совсем не о том, — напомнил Артем.

— Да. И, кажется, не вовремя. Жалею, что не учла… Вот когда ты успокоишься, освободишься от всяких… — Она помахала рукой и понимающе улыбнулась: — Настроений…

— А я считаю, что надо все сказать. До конца все. Теперь у меня не будет никаких других настроений.

— А я не хочу ни о чем сейчас говорить. — Нонна еще раз улыбнулась и скрылась за дверью. Ушла от разговора, убежала. Надо ли догонять ее? Или уже не надо разговаривать, а делать то, что задумал?

Приняв такое решение, Артем прежде всего позвонил Алле и, уже не опасаясь, что кто-то может услышать его разговор с ней, сказал, что сегодня он не придет. Она, не расспрашивая ни о чем, ответила: «Плохо, но переживем». Ее низкий голос прозвучал успокоительно, как колыбельная песня.

Коридор слабо освещен одной только лампочкой над телефонным аппаратом. Артем выключил ее и постучал к матери. Она сидела у туалетного столика, склонившись над книгой.

— Это ты с ней разговаривал? — спросила она, продолжая читать.

— Да. Ее зовут Алла. Та, что у меня на стенке. «Неизвестная».

Мария Павловна сняла очки.

— Ты хорошо все обдумал?

Она сразу постарела после смерти мужа, но ни за что не хотела этого замечать и от других требовала того же и очень сердилась, если кто-нибудь говорил ей, что она изменилась.

Выслушав отчет сына о недавнем разговоре с женой и о его твердом намерении довести все до конца, она ни о чем больше не расспрашивала и, ничего не советуя, просто сказала:

— Отец был бы недоволен. Но мы бы уговорили его, хотя это почти невозможно. Я думаю, в конце концов он бы согласился. — Проговорила она это с такой озабоченностью, будто ждала, что сейчас отец войдет и ей придется пойти на все, чтобы он не мешал сыну.

— Да, — сказал Артем, — я очень жалею, что тянул так долго.

— Только не обижай Нонну. Я не люблю ее, ты знаешь, но ее любил ОН, и я не хочу ей зла.

— Самое большое зло для нас обоих — продолжать этот затянувшийся самообман.

— У вас сын. Ты и о нем подумай.

Этот совет матери, которая так любила его, своего сына, и почти равнодушна к внуку, заставил его призадуматься. Ответственность за сына! Впервые, с тех пор, как стал отцом, Артем задумался над этим. Сын родился в самое тяжелое время, когда Олег Артемьевич доживал последние дни. Внука он увидел, когда уже не вставал с постели.

Почти сразу после похорон Нонна увезла сына к своей матери. Оградив мужа от всех волнений, связанных с ожиданием ребенка и самими родами, волнений, которые Нонна считала «примитивными», она навредила своему сыну. Отцовское чувство у Артема, приглушенное в самом зародыше, дало тощие всходы. И если Нонна считала вполне естественным и очень «современным» поручить воспитание сына своей матери, то возражений у него не возникло. И сейчас, когда ему напомнили о сыне, он признался:

— Да, тут дело сложное. Но ты не беспокойся, я во всем разберусь.

На другой день он подал заявление с просьбой освободить его от должности, которую, согласно приказу, он занимал временно. Его пытались удержать, уговорить и даже приказать, но так как в свое время другого приказа издать не удосужились, то его отпустили. Перед тем как окончательно покинуть институт, он зашел в аудиторию, носящую имя отца.

Большая комната — высокие старинные окна, плавно закругленные сверху, полосы солнечного света на столах и на противоположной стене и дымчатый сумрак под потолком придавали ей некую торжественность. И тишина, как туго натянутая струна, звенящая даже от дыхания. Все это почему-то напомнило Артему сосновый бор в светлый жаркий день.

Глаза отца на портрете показались Артему печальными. «Ничего, — подумал он, — потерпи. Скоро тут будет не тихо и не торжественно. Тут такое будет! Да ты и сам это знаешь. А мне уж невмоготу стало, пойми ты это…»

Он и еще бы продолжал мысленно разговаривать с отцом, но тут он услыхал за дверью очень знакомые шаги. Нонна. Вот кого совсем сейчас не надо, но, поскольку это неизбежно… Он даже не успел отойти от портрета, а она уже оказалась в аудитории.

— Так и знала, что ты здесь. Стыдно, да? Ты ведь совестливый и сентиментальный. Мне сейчас в канцелярии все сказали. Как ты мог?

— Здесь не место для такого разговора, — пробормотал Артем.

— Ничего. Я могу разговаривать в любом месте, и все будут на моей стороне.

— Это ничего не значит. — Он направился к двери. — Поговорим дома.

— Еще одно, — остановила его Нонна. — На развод я никогда не соглашусь. Предупреждаю. Никогда и ни за что! — выкрикивала она уже ему вдогонку.

Ее слова перекатывались и гремели в пустой аудитории, как в сосновом бору, но только уже не было ни тишины, ни торжественности.

Теперь ничто не мешало Артему жить так, как надо. Как надо ему самому, а не так, как кому-то хотелось устроить его жизнь.

Захлопнув за собой двери института, он вышел на улицу, сверкающую всеми красками августовского полдня. Половина первого — если поднажать, то еще можно застать Агапова на месте и сразу же обо всем договориться. Надо начинать новую жизнь, и нечего с этим тянуть, тем более, все уже продумано и взвешено.

Оперативка закончилась, и Агапов только еще собирался уходить. Выслушав Артема с явным одобрением, он спросил:

— Что ты теперь намерен делать?

Хотя прекрасно это знал.

— Буду жить в полное свое удовольствие!

— Это как?

— Работать в газете. Только в газете!

— Это мы приветствуем.

— Ну и, может быть, писать стихи.

Агапов взял красный карандаш, и в центре чистого листа бумаги появились буквы «П» и «О». Подумав, он заключил их в плотное кольцо, проговорил сурово:

— Поэтом можешь ты не быть…

«ПО». Артем все понял: сейчас ему предложат производственный отдел, и приготовился к отпору.

— Правильные слова для тех, кто может не быть поэтом. Только, знаешь, не надо запирать меня в этот отдел.

— А что ты хочешь?

— Природа и общество — вот какой отдел пора учредить в каждой газете. Доказательства требуются?

— Нет, — сказал Агапов и нарисовал между «П» и «О» жирную букву «И». Потом он сказал: — Да, да… — и старательно начал отводить от круга лучи, как у солнца, сотворенного детской рукой.

Артем подумал, что редактор, наверное, никогда не жил в свое удовольствие, иначе говоря, никогда не делал того, к чему лежит душа. Он привык выполнять задание и требовать того же от других. Трудно от него ожидать сочувствия.

— Как у тебя с тем материалом? Проверил? — спросил он.

— Вот с него я и начну, — ответил Артем с такой определенностью, как будто главное уже было решено и требовалось только обсудить детали. — Для полной проверки мне надо побывать на месте. Поеду на Старый Завод, поживу там дня три-четыре.

Такое предложение вполне устраивало Агапова, но, подписывая командировку, он все же сказал:

— Съезди. Там у них, говорят, здорово! — Он поднял брови. — Я бы и сам поехал, да все… А проверять, сам знаешь, там нечего, если такой автор написал.

Артем с ним вполне согласился и в тот же вечер уехал, простившись только с матерью.

За двадцать пять минут электричка доставила его к пристани, и здесь он узнал, что пароход опаздывает пока что на полчаса.

Здесь был другой мир, и люди, населявшие его, тоже другие, не совсем похожие на городских, хотя большинство из них были горожанами. Но, попав сюда, они забывали об этом. Натянув резиновые сапоги и надев потрепанные куртки и непромокаемые плащи, на пару дней они превращались в охотников, рыбаков, искателей грибов и ягод, в бродяг, лесных жителей.