Академик Ландау; Как мы жили - Кора Ландау-Дробанцева

Оказывается, после тяжелых ранений, контузий и травм, возвращаясь к жизни, в организме мужчины ранее сознания просыпаются инстинкты, заложенные природой. У больного появляется жгучее желание продлить род человеческий. И, как правило, это воспринимается как неприличное поведение несчастного больного человека, еще не способного контролировать свои поступки. Так вот почему Корнянский назвал Дау "похотливым развратником"! А ведь эта «похоть» в медицинских учебниках не называется развратом. В медицинских учебниках говорится: человек возвращается к жизни, и у него возникают естественные, заложенные самой природой потребности. Как узок кругозор у иных профессоров медицины!

Когда мне случалось заставать кого-нибудь из посетителей у Дау, он без конца жаловался на боль в ноге. И я начинала улавливать, что здоровые, благополучные люди не могут понять больного, и бесконечные жалобы на страдания и боль у этих благополучных посетителей вызывают сомнения в мышлении больного. Голова была ушиблена! Ведущие медики контузию мозга приняли за травму мозга.

Я уже знала, что боли могут оставаться до трех и более лет! А еще нет и года. И эти боли действительно нестерпимы! Истина: сытый голодного не понимает! Разве так трудно понять чужую боль?

У меня было слишком много дел и забот. Я забыла, что существует Ирина Рыбникова, которую Е.М.Лифшиц ввел в круг медиков и физиков как настоящую жену Ландау. (…)

И вот как-то утром, когда я была в палате Дау, раздался настойчивый стук в ту запасную дверь возле палаты Дау, через которую я собиралась его выкрасть. Я открыла дверь, вошла взволнованная молодая женщина в ярком малиновом платье. Она впилась в меня взглядом:

— Я Ирина. Вы, конечно, Кора.

В словах был вызов, а вид был жалок. В мозгу промелькнули страницы прошлой жизни. Казалось, прошли столетия, а только полгода с небольшим назад меня могла душить ревность к этому жалкому созданию! Вспомнила слова Дау: "Корочка, тебе надо испытать настоящее большое горе, чтобы не расстраиваться по пустякам". Сейчас этот растерянный «пустяк» стоял передо мною и что-то говорил.

— Простите, вы что-то мне сказали?

— Да, я сказала, что хочу с вами поговорить.

— Хорошо, давайте присядем.

В стороне по коридору было что-то вроде холла. Там стоял диван. Мы сели. Медсестры выглядывали из палаты Дау. В глазах удивление и любопытство.

— Вас Дау узнает?

— Да, узнает.

— Давно?

— Давно.

— А меня Дау не узнает, — она разрыдалась, размазывая подведенные глаза. Увидев на платке черные пятна, испуганно вскочила. — Ах, что я наделала!

Схватила сумочку, достала зеркало и косметику, начала краситься, приговаривая:

— У меня к вам большая просьба. Давайте вместе с вами войдем к Дау, я хочу видеть, как он вас узнает.

— Хорошо, пойдемте.

— Подождите, я подкрашусь.

Когда мы вошли в палату к Дауньке, он ко мне привычно потянулся:

— Корочка, куда ты делась, я боялся, что ты уже ушла.

— Даунька, к тебе пришла гостья, — спокойно сказала я.

Ирина встала, заслонив меня.

— Дау, ты меня не узнаешь? Я Ирина.

— Нет, я вам уже много раз говорил: я вас не узнаю, я с вами никогда не был знаком. Вы что-то путаете.

Она рывком расстегнула платье, выпростала из бюстгальтера грудь.

— И сейчас, сейчас ты тоже меня не узнаешь? Как ты мог все забыть?

Я тихонько вышла из палаты, заметив, что палата заполняется любопытными. Отошла от палаты к окну. С этой Ириной не хотелось больше встречаться. Дау о ней говорил: "Не просто глупа, феноменально глупа". Моя ревность к ней сопровождалась брезгливостью. Ревность исчезла, брезгливость осталась. Вскоре рыдающую Ирину вывели из палаты. Я вошла к Дау. Он был смущен:

— Коруша, это была какая-то сумасшедшая. Я с ней никогда не был знаком.

— Даунька, а тебе не жаль эту дурочку, влюбленную в тебя?

— Нет, Коруша, не жаль. Она нагличает: она хотела назваться моей женой. Я ей ответил: "У меня только одна жена Кора. А любовниц было много. Их не грех и забыть". Корочка, я еще и сейчас не совсем отделался от кошмаров. Очень трудно поверить, что Корнянский и Егоров не палачи, а врачи. Уж очень они похожи на заплечных дел мастеров. Вот проснусь рано утром и думаю: успел я жениться или нет на своей Корочке? И такой страх берет: вдруг не успел.

— Дау, сейчас ты уже не спрашиваешь, ты уже помнишь, что мы поженились?

— Конечно, Корочка, я даже вспомнил, что у нас есть сын Гарик. (Вот так медленно возвращалась память.) Я даже помню, что сам придумал ему красивое имя Игорь.

— Даунька, ты вспомнил про Гарика, а почему же ты его не зовешь? Почему не просишь привести его к тебе?

— Корочка, я не хочу его угнетать своей болью в ноге. Только тебе хочется мне жаловаться на мою страшную боль. Ты умеешь мне сочувствовать!

В палату Дау вошел Корнянский:

— Что здесь произошло?

— Ничего, Дау уже вспомнил, что у него есть сын.

— А кто сейчас приходил в палату к Льву Давидовичу?

— В палату к Льву Давидовичу приходят посетители строго по вашим пропускам, — отрезала я, вспомнив, как эта высоконравственная туша позволила себе назвать Дау развратником! К счастью, пришел молодой врач по физкультуре Владимир Львович. Дау любил заниматься гимнастикой, веря в ее целебные действия. Моя неприятная дискуссия с Корнянским была прервана. Я поспешила уйти.

В тот же день вечером, приехав со свежим бельем на ночь, я застала в палате большое оживление: видно, шла интересная дискуссия. При моем появлении все приумолкли, потом исчезли. У Дауньки глаза сияли.

— Сколько молоденьких девиц! Выглядишь ты совсем здоровым.

— Лев Давидович читал нам лекцию, как надо правильно жить.

— Дау, смотри, Корнянский опять услышит.

Медсестра мне сказала:

— Когда вы ушли, Корнянский нас допрашивал. Мы все рассказали. Сейчас вся больница только об этом и говорит. Все удивляются вашей выдержке. Мы все поразились, почему вы с ней так деликатничали.

Я перевела разговор на другую тему.

— Сегодня утром Дау сказал мне о Гарике.

— Он и нам уже несколько дней говорит о своем сыне.

Уже приехал из отпуска Егоров и заходил в палату. На следующий день только я пришла в больницу, мне сообщили, что Егоров в своем кабинете и просит меня зайти к нему. Когда я шла к нему в кабинет по длинным темным коридорам, у меня было одно желание — никогда не знать Егорова, не быть в его кабинете, не говорить с ним. Он пытался быть приветливым: «Садитесь». Пришлось сесть.

— Не успел я приехать, как мне доложили, что произошло вчера утром в палате Льва Давидовича. Почему вы молчали? Надо было давно рассказать мне или Корнянскому о тех безобразиях, которые позволили себе физики. У этой особы уже отобран пропуск, больше ее не будет в нашем лечебном заведении. За это я вам ручаюсь. Теперь-то мне ясно, почему вы хотели все время забрать мужа из института. Я вас понимаю и разделяю ваши чувства.