Немецкий мальчик - Патрисия Вастведт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По куче битых кирпичей Штефан поднялся к подоконнику второго этажа, сел и закурил. Ноги висели над обугленными балками, дальше пустота, еще дальше покрытая рябью вода — там плавали крысы и обломки досок.
Пикси позволила взять спички, и теперь Штефан мог курить. Он жалел, что не расспросил Пикси про Америку. Может, им с Гердой нужно забыть Мюллер-штрассе, собрать вещи и отправиться в Нью-Йорк? Ну или и Калифорнию… А что, джинсы у Герды уже есть.
Стоп, а где джинсы? К Пикси и Оливии Штефан их не приносил, значит, оставил в поезде или на улице выронил. Он вез джинсы Герде, которая так о них мечтала, и потерял.
Как можно быть таким глупым и небрежным?! Рот наполнился слюной, горло сжалось накатил страх, от которого никак не избавиться. Штефан столько всего потерял, а придет день, когда у него не останется вообще ничего. Штефана заколотило.
Чтобы успокоиться, Штефан потрогал медальон и сосредоточился на окружающей его мороси. Мелкие капельки в свете фонарей напоминали золотую пыль: плясали, когда он выдыхал, и снова летели вниз. Они летели, подолгу не падая, сверкали, как алмазы, а потом гасли.
Штефан вспоминает такой же дождь: капли ярко вспыхивают и растворяются во мраке. Герда стоит у бреши в стене, сквозняк ерошит ее волосы. Она бушевала весь вечер, но наконец успокоилась. Штефан тянется к ней спросить, как она, но от его прикосновения Герда не оборачивается, а взмахивает руками, наклоняется к черной пропасти, делает кувырок и исчезает.
Время в страхе замирает. Не может быть. Только что здесь была Герда, а теперь пустота. То, что он видел, просто невозможно!
Штефан несется вниз по искореженной лестнице. Среди обломков бомбардировщика стонет Герда. Он находит ее, стирает с ее лица грязь и кровь, а она цепляется за его рубашку. Штефан берет Герду на руки, но из ее разверстого рта вырывается дикий крик, и он садится в озерцо дождевой воды. Он прижимает Герду к себе, а она жалобно зовет: «Mutti… Mutti…»
Вскоре Герда отпускает рубашку Штефана, и она тяжелая, ему не удержать, — она выскальзывает из рук. Темная вода лижет ей щеку. По соседней балке бежит крыса, и Штефан отползает прочь. В озерце поднимается шторм. Вода с пленкой машинного масла захлестывает Герду, и она исчезает.
Вот что случилось. Теперь Штефан вспомнил. Правда слишком долго путалась в паутине сознания, но сейчас вырвалась на свободу. Крылья у Герды не выросли, и не было никакого олененка, который звал маму. Это Герда, Герда погибла в доме на Мюллерштрассе.
На лондонских улицах затихли шаги. Город за спиной Штефана почернел, и луна, окруженная созвездиями, посеребрила шпили и крыши. На крапиве появилась опушка инея, и тень лисы — саму лису не видно — остановилась вдохнуть запах мальчика. Мальчик сидел высоко над землей, не шевелился и почти не дышал.
Штефан щекою прислонился к ветру, и его осторожно обняла тишина. Искать Герду уже не нужно.
Звезды это отметили и начертили изящную диаграмму наступающему дню. Луна прошла свой недолгий путь и исчезла. Звезды спрятались. Небо стало фиолетовым. Запели птицы.
37
Теперь Майкл понимает: Франческа разочаровалась еще сильнее, чем он. Она выходила замуж, твердо веря, что любовь всесильна. Это непросто — понять, что ошиблась. Ошиблась Фрэнки и насчет себя: со временем она почувствовала, что не любит Майкла. Хотелось утешить ее, сказать, что это неважно, но от этого Фрэнки стало бы еще больнее.
Вместе они промучились два года. Их потребности в сексе, еде и сне совершенно не совпадали, а миролюбивые эгоистичные характеры превратили жизнь в цепочку извинений, которые Майклу до сих пор тяжело вспоминать.
Майкл стал ночевать в студии и спас от краха иллюзию их совместной жизни, «совершенно несемейной и неподобающей», как однажды выразилась Фрэнки. Майкл запросто мог пойти гулять на заре, а Фрэнки спокойно спала до обеда. Франческе эта полная несовместимость доказывала, что в их семье нет места условностям, а значит, у них удачный брак.
«Майкл, ты уникален! — однажды воскликнула Франческа. — Ты… я тебя даже вообразить не могу!»
Война и беременность Франчески принесли обоим некое беспомощное умиротворение. Личные амбиции внезапно отошли на второй план. Когда Майклу дали отпуск, а Франческу выписали из больницы, они целый месяц прожили вместе и почти влюбились друг в друга.
Майкл расхаживал взад-вперед по спальне, укачивая новорожденного сына, а Фрэнки в ярком шелковом кимоно сидела у камина, обхватив колени руками, и курила. Период, когда они, как прежде, были просто довольны присутствием друг друга, Майкл считал самым лучшим.
Майкл любил и темные глаза Фрэнки, и проседь в ее волосах. Когда видел обнаженной, хотел рисовать ее тело — тонкую кость, полупрозрачную кожу… А вот желание прикоснуться к ней возникало редко.
Майкл и Фрэнки говорили о том, как чудесна будет жизнь, когда война закончится и они станут настоящей семьей. Но эти мечты не отражали истинной сущности самих мечтающих.
Потом Майкла послали в Тобрук, а Франческа осталась мучиться в Лондоне. Она писала ему храбрые письма, которые иногда трогали, иногда смешили. Жизнь была тяжела, но бежать в деревню для Фрэнки было немыслимо. «Я свихнусь, Майкл. Знаю я ваши английские деревни — сплошная грязь и лепешки. Да меня тишина проглотит и не подавится». Через год она вместе с малышом уехала к сестре в Вайоминг.
Когда война закончилась, Майкл вернулся в Лондон, забрал свои вещи из дома в Блумсбери и переселился в студию.
Что это за брак такой был у них с Франческой? В письмах они никогда не говорили, что все кончено, и порой Фрэнки писала, что, быть может, вернется в Лондон, когда жизнь станет полегче. К себе в Америку она Майкла не звала, и он понял, что ехать не стоит: на расстоянии Фрэнки проще верить в красивую сказку о нем.
Итак, он был один, но со временем понял, что свобода не легче жизни с Франческой. На счете в банке всегда были деньги — ему платили за картины, а иногда что-то переводила Фрэнки. Если бы хотел, он мог заводить любовниц и заниматься чем пожелает. Ему вот-вот стукнет сорок, и время превратилось в весенний наводок, у которого нет ни берегов, ни течения.
Лондон помрачнел. Победе нужно радоваться, а в городе царила опустошенность, сбивающая с толку и унылая. Горе и тягости и измучили людей, и порой последствия казались не легче самой войны.
Однажды Майкл укрылся от дождя в кинотеатре. Он сидел в мерцающем мраке и смотрел кинохронику, в которой живые скелеты с застывшими глазами висели на заборах из колючей проволоки. Лишенные не только одежды, но и плоти, люди казались не голыми, а бестелесными. Они страдали, но Майклу чудилось, что они жалеют его: «Убогий невежда! Ничего не знаешь о себе подобных, а еще художник!»
Снимали в концлагерях Германии и Польши. Реальность оказалась кошмарнее любого кошмара.
После хроники показывали мультфильмы, потом снова хронику. Майкл посмотрел ее еще дважды, не в силах осознать то, что видят глаза. Человеческое тело безжалостно уничтожили.
В последнее лето войны в одну огненную секунду был испепелен целый город, потом другой. Ужас достиг совершенства. Люцифер проснулся, но служил теперь и добру, и злу. Человеческому разуму стали подвластны разрушения, перед которыми пасует человеческая фантазия.
Погибших столько, что живые не успевали по ним скорбеть и возвращались к повседневной суете. Продолжалось некое подобие жизни.
Порой вечерами Майкл ходил на Дин-стрит. Там, над тратторией, был клуб художников, где председательствовала Мюриэль, мертвенно-бледная женщина, которую Фрэнки возненавидела бы с первого взгляда. Мюриэль подносила сигарету к темно-красным губам и говорила:
— Майкл, ты слишком сентиментален. Красота сейчас не в моде. Думаешь, твои боги благодарны? — Она гладила его седеющие волосы и смеялась: — Бедняга Майкл! Ангел прошлого, залетевший в эпоху, которой ангелы не нужны.
Время от времени Майкл наведывался в Хэмпстед-Хит к старому скульптору и его жене-художнице. Они еще верили, что искусство способно излечить больную душу, но их вера быстро таяла.
Как правило, Майкл работал до полудня, обедал в кафе, потом спал, работал до ночи и снова спал. На заре он выходил прогуляться и смотрел, как небо меняет цвет.
Сегодня утро морозное. Ближе к полудню потеплеет, но на заре еще холодно. Майкл надевает толстый свитер, шарф, перчатки и кашемировое пальто, подаренное Франческой на Рождество. Как старик закутался, самому смешно. Только если замерзнуть, заноют искалеченные руки и нога.
Когда Майкл выходит из студии, та, с которой он провел ночь, еще спит, но к его возвращению исчезнет — так они договорились.
Фицрой-стрит пустует. Холод словно падает с крыш, которые в неровном утреннем свете сверкают от инея. Между домами брешь — там взорвалась бомба; массивные дубовые балки подпирают соседние здания. На чьей-то каминной полке устроилась кошка и смотрит в окно.