Дерзание духа - Алексей Федорович Лосев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, это был некоторый успех. Но пока всего лишь ученический. Потребовались годы упорной работы над собой. Алексей Лосев поступил в Московский университет, где одновременно учился на философском и филологическом отделениях. Только так он мог осуществить научный интерес к античной культуре и эстетике.
Начав преподавание уже на старших курсах университета, А.Ф. Лосев продолжает совершенствовать устную речь, много пишет для практики статей и рецензий, делая главный упор на простоту, стремится выражаться лаконично, понятно, доходчиво для любого потенциального слушателя и читателя. Осмысляя лекции современников и наставников, он анализирует их удачи и ошибки, остро воспринимает свой горький опыт слушателя. Даже крупные ученые бывали плохими лекторами, зачастую злоупотребляли системой, стремясь к схематичному и рассудочному изложению предмета.
– Мне уже тогда было этого недостаточно, – говорит Лосев. – Хотелось открытого разговора, спора, собеседования. Увы, ничего из этого я не нашел в университете тех предреволюционных лет.
Размышляя над прошлым и вспоминая преподавателей той поры, Алексей Федорович с сожалением замечает, что некоторые из них страдали односторонностью взглядов, узостью научных представлений, неразвитым мировоззрением. Не только филологические дисциплины, но и философия трактовалась ими в «чистом» виде, без живой связи с действительностью. Отдавая своим наставникам должное как знатокам своего предмета, Лосев подчеркивает узость их практического мышления, боязнь реальности, безразличие к судьбам учеников.
– Бывало, за кафедру профессор поднимается с такой презрительной миной, что поневоле думаешь: зачем же ты сюда пришел, если тебе обременительно с нами общаться, если не хочется делиться научным багажом…
В этом был один из парадоксов старой профессуры. Будучи зачастую замечательными специалистами в своей области, знатоками античности, эти ученые тяготились общением с коллегами, к научным дискуссиям относились как к чему-то лишнему. Многие из тогдашних профессоров впадали и в другую крайность: не считаясь с возможностями аудитории, злоупотребляли своей ученостью. Выйдет такой человек на кафедру и сыплет цитатами на старых и новых языках, просто-таки душит эрудицией. Его речь существовала как бы сама по себе, ему было все равно, понимают ли слушатели что-либо…
Я убедился, что всей своей лекционной практикой Лосев стремится утвердить совершенно иные принципы. Вспоминается одно из его дискуссионных выступлений. Нет, не ментор, не признанный авторитет стоял на трибуне.
– Друзья мои, – говорил Лосев, – я изложил вам один из взглядов на проблему, показал вам направление своих поисков, образ мысли. Но я пришел сюда не поучать, а спорить по волнующим всех проблемам, пришел поучиться. Я хочу почувствовать в нашем научном диалоге биение мысли, услышать другие мнения и точки зрения. Да-да, я пришел сюда спорить, чтобы учиться мыслить! Поучите, ну-ка!
После столь неожиданного финала ясной и убедительной речи уже нельзя было брать слово, чтобы жевать его, чтобы произносить азбучные истины. Нельзя было говорить безразличным и вялым языком.
Кстати, именно молва о доступности и страстности его выступлений – помимо глубокой научной обоснованности, свойственной его трудам, – созывает людей разных возрастов и научных интересов на встречи с ним. Лекции, публичные выступления Лосева, профессора (и по сей день!) МГПИ имени В.И. Ленина, – несомненно, высокое искусство.
Где же искать истоки успеха? Только ли в природных наклонностях, свойствах натуры? Все-таки главная причина творческого долголетия Алексея Федоровича Лосева и как преподавателя – в его неустанном, ни на день не прерываемом самосовершенствовании. Никакие обстоятельства не способны оторвать его от труда. Он работает с полным напряжением и упорством практически с восемнадцати лет. Причем он относится к себе безо всякой снисходительности, не признает никаких скидок на возраст. Более того, даже уверен, что именно этот напряженный ежедневный труд на протяжении всей жизни закалил его организм (правда, он говорит: запугал), помогает преодолевать нездоровье.
Однажды я застал философа вроде совсем выбитым из колеи. Стал его расспрашивать о причинах. Он отвечал нехотя, односложно, а потом вдруг взорвался:
«Я сегодня написал семнадцать страниц. Это ведь по силам разве что тяжеловозам. А теперь вот чувствую себя крайне плохо. В голове туман, в теле вялость. Самым натуральным образом надорвался, нарушил режим работы, и теперь одна надежда на сам организм мой, который я поставил под удар, как последний мальчишка…»
На другой день он спокойно выполнил привычную норму: сделал очередные семь – десять машинописных страниц, занимался с аспирантами два часа, принимал интервьюера и конечно же читал, «занимался», как он это называет.
В самом деле, об Алексее Федоровиче Лосеве можно без всякого нажима сказать, что он никогда не уставал познавать. Ни тогда, когда ему было четырнадцать лет, ни в шестьдесят, ни теперь – накануне девяностопятилетия. Новое для него – органическая потребность. В том, что это не слова, легко убедиться, открыв любой из его недавних томов. В заключении исследования следует всегда полная библиография по данному вопросу. Причем здесь фигурируют книги на всех европейских языках. О том, как он их достает, нужен, пожалуй, специальный рассказ. Но без предварительного полного обзора вышедшей литературы он не начинает ни одного исследования. Во время работы над шестым томом «Истории античной эстетики», проанализировав всю предшествующую литературу, он остался ею недоволен:
«Знаешь, большинство исследователей меня не смогли убедить в подходах. А главное – очень много произвольных трактовок, основанных на неточном цитировании и толковании текстов».
Между тем филология, считает Лосев, вся построена на глубоком знании материала и точном цитировании.
«Это канительное занятие, – говорит он с улыбкой, – но что поделаешь, такова одна из трудностей нашей профессии».
Думая об исследовательской практике А.Ф. Лосева, о тех принципах, которые он исповедует как педагог, ученый, наставник молодежи, я прихожу к мысли, что разговорные интонации, которые слышатся в самом строгом, научном тексте, все те колкие словечки, иронические суждения и замечания, которыми пересыпаны его устные выступления, могут быть, пожалуй, названы речевым артистизмом. Как-то мы заговорили об этом.
– Каждый пропагандист науки, – сказал он, – должен уметь или хотя бы стремиться к тому, чтобы выразить задуманное как бы в зрительных представлениях, дать в своей речи вполне представимый образ излагаемого вопроса. Этому способствует
