Море для смелых - Борис Изюмский

— Ну, пожалуй, пора…

Они возвращались другим путем: сначала аллеей, где когда-то Лешка с друзьями высаживала тополек Иришки, потом — вдоль пустынного берега моря.

Сторож с маяка, Платоныч, стоя в баркасе, крикнул Леокадии издали:

— Чтой-то ты, внученька, давно не показывалась?!

Она шепнула Куприянову:

— Я поплыву на маяк.

Подошла ближе к Платонычу.

— А сейчас можно?

— Да, со всей радостью.

Куприянов пошел к городу, а Леокадия прыгнула в лодку.

— Ты в честь чего в такую рань гуляешь? — старательно гребя словно бы между прочим, поинтересовался Платоныч.

— А разве плохо?

— Да нет…

Платоныч замялся, вскинул оба весла вверх, попридержав их спросил напрямую:

— Слободный он человек?

— Свободный, — с трудом выдавила Леокадия и густо покраснела.

Платоныч с облегчением опустил весла в воду.

— Ну, тогда лады. А я, грешным делом, думал: от людей хоронитесь. Сейчас я тебе самоварчик поставлю… — Он оживился. — Я тебе наибольшего счастья желаю… И чтоб люди радовались…

Они подплыли к маяку. Платоныч засуетился у своего самовара, по его уверению, «оборудованного с хитростью»: самовар свистел и пел на разные голоса. Вначале голос у него был вкрадчивый, мурлыкающий, а когда стал закипать, появились сердитые, сварливые нотки, и Платоныч, подойдя к нему, заговорил, как с живым существом:

— Ну, чего разбушевался? Чего? Думаешь, не слышу? Ишь ты, горлохват!

В интернат Леокадия поехала автобусом. Она пробиралась к передней двери, когда в окно увидела на остановке жену Куприянова и его сына — длинноногого, худого юношу с ералашем темных волос на голове.

Мать и сын вошли в автобус, а Леокадия выскочила из него, не доехав до своей остановки.

Ей стыдно было глядеть людям в глаза. Как могла она, с ее гордостью, стать тем, чем она стала? Неужели чувство лишило ее воли?

Вот сейчас, как преступница, бежала из автобуса. Да если бы год назад ей, признающей только прямые поступки, открытую и честную жизнь, сказали, что она способна на тайные встречи, она, бы презрительно улыбнулась. Мерзко, мерзко и оскорбительно. Кто она теперь для людей, для мира? Бесчестный человек!

Но ведь она любит, а разве это не оправдывает многое?

Ничто не оправдывает ложь! Так дальше продолжаться не может. Такое не для нее. Надо уезжать. Горько усмехнулась: «Но куда уедешь от себя?»

Без десяти семь она входила в интернат.

Через десять минут в спальнях откинутся одеяла, распахнутся фрамуги окон и ребята в трусах, майках затопочут вниз, на площадку, делать утреннюю гимнастику.

А потом — уборка спален, туалет, легкий завтрак, начало уроков. И покатится день.

И как же ей, воспитательнице, судить их, мирить их, требовать правдивости и наказывать за неправду, если она сама…

Нет, нет, все надо решительно изменить.

— Папунь Павлович…

Они сидят на диване в комнате у отца. Юрасов с нежностью смотрит на дочь: так она обращалась к нему в детстве, когда он особенно был ей нужен.

Ей трудно начать. Почти невозможно. И надо.

— Я полюбила… — Она подняла на него измученные бессонницей глаза. — Очень хорошего человека…

Алексей Павлович давно предчувствовал, что этот разговор возникнет, и все же растерялся.

— Рад за тебя. Кто же он?

Она погладила его руку.

— Я не могу сейчас назвать тебе его имя… Он женат, у него сын… Я не знаю: что делать?

Ах, вот оно что! Он отдернул руку. Не хватало еще этого на его седины. Алексей Павлович подавил гнев, тяжко помолчав, спросил:

— А со мной ты можешь считаться? Не попирать мои и свои убеждения… Хорошо, что мама не дожила.

— Папа!

— Что — папа? Я жалею, понимаешь, жалею, что дожил до этого!

— Папа!!

— Как людям в глаза смотреть?

— Но ты еще ничего не знаешь! Мы очень любим друг друга. Почему же непременно предполагать, что это постыдно и грязно?

Даже близкий человек, даже самый близкий так безжалостно осуждает ее. Чего же ждать от других?

— Ну вот что я тебе скажу. — Он поднялся, щеки его еще больше ввалились, посмотрел непримиримо. — Ты мне не дочь… Если можешь идти на такое.

— На какое?!

— На развал чужой семьи. На украденное…

Леокадия думала об этом и сама, но услышанное сейчас показа лось таким несправедливым, грубым, что она вскочила.

— Может быть, я порочу твой дом?!

— А ты думаешь — нет?

Больше она не могла вынести, подбежала к вешалке, сорвала пальто, платок, пробегая мимо высунувшегося из кухни брата, крикнула ему:

— Я буду у Громаковых! — И бросилась по лестнице вниз, кусая губы, чувствуя, что слезы обиды текут по щекам.

Громаковы жили в «Черемушках». Пока Леокадия дошла туда, она немного успокоилась. В конце концов можно понять и отца с его строгими устоями. Он прожил с мамой большую, чистую жизнь и, наверно, вправе с этой меркой подходить к людям.

Все семейство Громаковых было в сборе. Сын — Алик — у себя в комнате готовил уроки, белокурая Анюта, закатав рукава, лепила пирожки, а Павел в коричневой полосатой пижаме, стоя в дверях кухни читал вслух журнал «Юность».

— О-о-о, Лешенька! — встретила ее радостным возгласом Аня. Раздевайся. Скоро накормлю пирожками с пылу, с жару…

Павел повесил ее пальто.

— Наконец-то пожаловала…

…Леокадия и правда не часто бывала у Громаковых, но каждый раз уносила отсюда ощущение радости, что вот есть же такие дружные, добрые семьи.

Все-таки несчастны те люди, которые не умеют любить, сохранять свои чувства. Как много радости проходит мимо них!

Леокадия вымыла руки и стала рядом с Аней — лепить пирожки.

— Лё, ты послушай, как юные читатели ответили на вопросы анкеты. — Павел помотал над головой журналом. — Вопрос: «Достоинство, которое вы больше всего цените в людях?» Большинство из трех с половиной тысяч отвечавших написали: «Человечность, любовь к людям. В мужчине — смелость, в женщине — гордость, чистоту». Недурно?

«Это напоминание мне», — подумала Леокадия, а Павлик продолжал:

— Вопрос: «Ваша отличительная черта?» Ответ большинства: «До всего есть дело». Принимается?

Он весело посмотрел на Леокадию, на жену, и на его лице отразилось удовольствие.

— В теории-то это хорошо, — подстрекнула мужа Аня, ловко работая пальцами, — а вот у нас в сберкассе одна сотрудница посмела сказать управляющему о его ошибке — и сразу попала в немилость, мы ее едва отстояли от увольнения.

— Ну и что? Значит, забивайся в нору и помалкивай, ни до чего тебе нет дела?

— Значит, что ты у меня правдолюб… И нам до всего дело!

Она подошла к мужу и поцеловала его в щеку.

— Ну то-то же, — добродушно пробурчал Громаков. — Но слушайте дальше, о неразумные женки. «Ваше представление о счастье?» Ответ: «Заслужить благодарность людей». Утверждаем?

— Утверждаем! — в один голос ответили Аня и Леокадия.

Потом Павлик стал рассказывать о делах комбината — он работал начальником смены.

— Между прочим, Лё, приезжал Игорь Сергеевич Багрянцев, помнишь, у нас в университете преподавал?

— Конечно…

— Уже докторскую защитил.

«Бог мой, как все это далеко от меня, — подумала Леокадия, — даже увидеть его не любопытно». Вслух же сказала:

— Действительно, молодчина.

— Так и не женился еще. Мне ребята говорили, присушила его красна девица Химия.

— Вот злодейка, — рассмеялась Аня.

— О тебе спрашивал: счастлива ли? — хитро улыбнулся Павлик и, заметив, что Леокадия нахмурилась, успокаивающе сказал: — Я ответил: «Очень».

— И правильно ответил.

«Неисповедимы пути у чувства, — думала Леокадия. — Игорь Сергеевич — несомненно, хороший человек, а вот мне ни капельки не нужен. Как, впрочем, и я ему. Хотя — кто знает — быть может, с ним пришла бы спокойная, ясная жизнь. Верно говорила Валентина Ивановна, что для прочной семьи достаточно взаимного уважения. И, вероятно, вовсе не обязательны испепеляющие чувства».

Они сели пить чай. Пирожки с курагой удались на славу. Павел включил телевизор — танцевала Майя Плисецкая.

Часов в одиннадцать Леокадия по-свойски спросила:

— Милые громыхалы, не оставите ли вы меня переночевать?

— В ванне уложим! — пошутил Павлик.

— Вот хорошо, что останешься! — обрадовалась Аня. — Мы тебя устроим на диване, обновим его.

Она ринулась доставать свежее белье. В это время кто-то резко, торопливо позвонил.

Павлик пошел открывать и привел взволнованного, взмокшего Севку.

— Лё, отцу плохо. Я «Скорую» вызвал… Укол сделали… Там у нас бабушка Долгановых дежурит.

Леокадия попрощалась с Громаковыми и вместе с братом побежала к своему дому.

Отец с трудом приоткрыл глаза, когда Леокадия вошла в комнату. Нос у него заострился, весь он был какой-то беспомощный, слабый — больно было смотреть.