Вода в решете. Апокриф колдуньи - Анна Бжезинская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, вы наконец узнали, как умер мой брат Сальво, которого я носила на руках, когда он был маленьким. Позже я тоже хотела прикоснуться к нему в последний раз, когда он лежал на железной решетке, как огромный кусок мяса. Старики разбежались, испугавшись содеянного, потому что преступления, совершенные в молодости, не вызывают такого отвращения, как те, что мы совершаем в старости. Я стояла в одиночестве, кроша в пальцах крупицы вермилиона, которым надо было посыпать еще кровоточащее тело, а потом полить его эликсиром, приготовленным по наставлениям мастера Гильермо, чтобы оно зажило и ожило, как та двуглавая саламандра, которую после его смерти нашли в его лаборатории. Я долго совершенствовала этот трюк, тщательно и самозабвенно испытывая его на очередных бедолагах, доставленных Лупе, пока, наконец, и его самого не вернула к жизни, чтобы хоть отчасти отплатить ему за то, что он успел сделать для меня до своей смерти.
Нет, я не лгала во всем раньше. Лупе действительно был насильником, убийцей и злодеем. Однако в своей тупости он способствовал моему триумфу, так как любил пускать кровь захваченным лесным стражникам и наблюдать за тем, что я делаю с ними потом. Так я набралась опыта и знала, что делать с мертвым братом. Но когда я склонилась над его телом, перед моими глазами предстал мой сладкий шарлатан, когда его вели на рыночную площадь, чтобы предать огню. Как я уже говорила, мы познакомились в портовой таверне, где я пыталась отработать старый долг и вынуждена была за горсть медяков обслуживать моряков. Пока они не уходили в море, у всех уста были полны чудес Востока и обещаний на будущее. Между тем мой милый Одон не сказал ни слова, только взял меня за руку и вывел во влажный теплый мрак набережной. И знайте, синьор, что тогда он заплатил за меня ростовщику эквивалент своего трехмесячного заработка, а потому я досталась ему не по дешевке. Но он ни разу не напоминал мне об этом и никогда ничего не требовал. Вначале я только лежала на телеге и смотрела в небо; скрипели колеса, а мой шарлатан горланил такие злачные песни, что возмущенные возницы других повозок громко подстегивали коней кнутом, а идущие по дороге селянки взвизгивали, как гусыни, у которых выдирают перья. Но все же никто не нападал на него, такой милый он был в своей беспечности. Тогда я задавалась вопросом, в чем причина его хорошего настроения. Я еще не знала, что он просто наслаждался дорогой, намотанной на колеса повозки, и пением птиц на деревьях, потому что как раз наступала весна и все вокруг находили себе пару и вили гнезда. И как ни странно, я тоже вскоре пробудилась к жизни.
Я думала о той первой весне с Одоном, когда я стояла над телом Сальво, которого я искала с таким безмерным упорством и которого никогда не должна была найти; чудеса, милостивый синьор, подобны долгу алчному ростовщику, за них следует платить с лихвой. Я также думала о Вироне, скрывавшемся в бесплодных расселинах Ла Вольпе, с которым мы должны были встретиться после того, как я осыплю тело Сальво вермилионом и соединю его отрубленные члены, что я уже делала с Лупе и многочисленными его предшественниками. Я была уверена, что моя рука не дрогнет, когда жизнь Сальво будет зависеть от мастерства и ловкости моих пальцев, но вдруг я почувствовала, что не могу простить ему смерть Одона, хотя когда-то он был моим братом, как и вы им являетесь, потому что разве мы все не остаемся братьями в нашей бренности и в поисках обманчивой надежды? Поэтому вместо того чтобы делать то, к чему я готовилась в лаборатории мастера Гильермо, алькове управителя Тесифонте, а также во многих других местах, о которых вы не хотите знать, а я предпочла бы забыть, я присела на корточки и осторожно раздула угли под решеткой. Ибо вы должны знать, что этот жар никогда не угасает, и даже слуги наместника не смогли его потушить, когда пришли собирать прах инквизитора Рикельмо. А позже, когда слуги этого трибунала вернулись с лопатами и кирками, необходимыми, чтобы извлечь итог мученичества вашего собратa, они даже не смогли дотронуться до железных стержней, а земля под ними все еще оставалась горячей, словно нагревало ее остывающее тело того самого дракона, чья кровь превращается в вермилион.
Признаюсь, что я была полна гнева, когда собирала на поляне сучья и сухой хворост, лучший для костра, а потом кормила им огонь под телом вашего собратa Рикельмо, и только когда он начал шкворчать и гореть, охватило меня, мой добрый синьор, странное успокоение, как будто время совершило круг и как будто мы оба вернулись к ночи, когда на той же самой решетке пекли дракона. Скажу также, что когда я ослабла и огонь без хвороста начал догорать, над лесом занялся кровавый рассвет, и казалось, что одно сияние плавно переходит в другое, перебираясь с земли на небо. Я думаю, что именно так с Интестини исходил свет моего брата Сальво, и знайте, что некогда, до того, как мы отправились ночью на склон Сеполькро и увидели, как убили дракона, он был милым, рассудительным ребенком, и для каждого у него находились добрые слова и улыбка.
Вот так все и закончилось, синьор. После этого мне не оставалось ничего иного, как спуститься в мою хижину и ждать, пока вы прибудете в Интестини, что мой брат Сальво предвидел и задумал, дабы наказать убийц своих родителей и все поселение, приведшее их к гибели. В мстительном забвении он предпочел забыть о соседках, которые когда-то пускали его в свои сады и украдкой совали ему в руку толстую краюху еще теплого хлеба. Не думал он и об их мужьях, возвращавшихся с шахты с кирками на плечах, которые останавливались в местной таверне Одорико, чтобы отмыться немного у колодца и промочить горло стаканом вина; сидя в мягких сумерках на дворе, они сажали себе на колени маленького, пухлого бастарда с такой сердечной теплотой, какой ко мне, это правда, никогда не могли
