Простаки за границей или Путь новых паломников - Марк Твен

А на баке матросы день и ночь забавлялись и изво­дили нас, разыгрывая в лицах наш визит к императору. Наш адрес императору начинался так:

«Мы — горсточка частных граждан Америки, путе­шествующих единственно ради собственного удоволь­ствия, скромно, как и приличествует людям, не занима­ющим никакого официального положения, и потому ничто не оправдывает нашего появления перед лицом вашего величества, кроме желания лично выразить признательность властителю государства, которое, по свидетельству доброжелателей и недругов, всегда было верным другом нашего любимого отечества».

Третий помощник кока, увенчанный блестящей же­стяной миской и царственно задрапированный в ска­терть, сплошь усеянную сальными и кофейными пя­тнами, держа в руках скипетр, до странности похожий на скалку, прошествовал по ветхому ковру и взгро­моздился на якорную лебедку, не обращая внимания на обдававшие его брызги, а камергеры, князья и ад­миралы, перемазанные смолой, с обветренными за­горелыми лицами, окружили его, вырядившись со всем шиком, какой только может быть достигнут при по­мощи лоскутов брезента и отрывков старых парусов. Потом, соорудив на скорую руку некое подобие «во­допадов», кринолинов, белых лайковых перчаток и фраков, свободные от вахты матросы превратились в малопривлекательных красавиц и неуклюжих палом­ников, с важностью поднялись по трапу и, низко кла­няясь, стали расплываться в таких немыслимых, в та­ких замысловатых улыбках, которые свели бы в гроб любого монарха. Потом перемазанный с головы до пят палубный матрос, изображавший консула, выта­щил какой-то грязный клочок бумаги и принялся по складам читать:

«Его императорскому величеству, Александру II, русскому императору:

Мы — горсточка частных граждан Америки, путе­шествующих единственно ради собственного удоволь­ствия, скромно, как и приличествует людям, не зани­мающим никакого официального положения, и пото­му ничто не оправдывает нашего появления перед лицом вашего величества...»

Император. Так за каким чертом вы сюда пожа­ловали?

«...кроме желания лично выразить признательность властителю государства, которое...»

Император. А ну вас с вашим адресом... Про­чтите его полиции. Господин камергер, отведите этих людей к моему брату, великому князю, да накормите получше. Адью! Я счастлив... Я весьма рад. Я в вос­торге... Вы мне надоели. Адью, адью... Убирайтесь! Первый царский казначей пусть проверит, все ли сереб­ряные ложки целы.

На этом представление заканчивается, но когда сменяется вахта, все начинается сначала, причем каж­дый раз спектакль обрастает новыми выдумками и остротами. С утра до ночи только и слышишь из­бранные места из всем надоевшего адреса. Обожжен­ные солнцем матросы спускаются с верхней площадки фокмачты и скромно рекомендуются «горсточкой частных граждан Америки, путешествующих един­ственно ради собственного удовольствия» и т. д., хло­почущие у топок в недрах корабля кочегары, словно извиняясь за свои черные лица и неказистую одежду, просят не забывать, что они горсточка частных граж­дан Америки, путешествующих единственно ради соб­ственного удовольствия и т. д., и когда в полночь на корабле раздается крик: «Восемь склянок! Вахтенные левого борта, подъем!» — вахтенные левого борта, зе­вая и потягиваясь, появляются на палубе все с той же неизменной присказкой: «Есть, есть, сэр! Мы — гор­сточка частных граждан Америки, путешествующих единственно ради собственного удовольствия, скром­но, как и приличествует людям, не занимающим ника­кого официального положения...»

Так как я был членом комитета, составлявшего адрес, эти насмешки глубоко уязвляли меня. И всякий раз, как я слышал, что какой-нибудь матрос объявляет себя горсточкой частных граждан Америки, путешест­вующих единственно ради собственного удовольствия, я от души желал ему свалиться за борт, чтоб в его горсточке стало хоть одним гражданином меньше. Никогда еще ни одна фраза не была мне так ненавис­тна, как начало этого адреса императору! — и все по милости наших матросов.

В портовом городе Смирне, где началось наше знакомство с достопримечательностями Азии, сто три­дцать тысяч жителей; домá в нем тесно лепятся друг к другу; и, так же как в Константинополе, здесь нет пригородов. На окраинах, как и в центре, жилища жмутся одно к одному, и за последними домами сразу начинается голая, без всяких построек, равнина. Смир­на ничем не отличается от других городов Востока. Иными словами, жилища мусульман и здесь темны, мрачны и неуютны, как могилы; улицы кривые, мо­щенные нетесаным камнем и узкие, как черная лест­ница! Они постоянно увлекают вас не туда, куда вам нужно, и выводят на самые неожиданные места; почти вся торговля сосредоточена на больших крытых база­рах, где, как ячейки в сотах, лепятся друг к другу бесчисленные лавчонки, каждая не больше самого обы­кновенного чулана, и весь этот улей прорезан сетью узких проходов, по которым с трудом протискивается навьюченный верблюд и которые словно только для того и существуют, чтобы чужестранец окончательно сбился и заплутался; всюду грязь, блохи, тощие, уны­лые псы; всюду толпится народ; куда ни взглянешь — всюду, как на каком-то буйном маскараде, самые неле­пые наряды; двери лавок распахнуты, и с улицы видны мастеровые за работой; от многоголосого нестройного шума звенит в ушах; и все звуки перекрывает крик муэдзина, который с высокого минарета призывает к молитве правоверных бездельников; но сильнее чем призывы к молитве, и уличный шум, и диковинные одежды, вас поразит и запомнится вам на всю жизнь букет магометанских ароматов, по сравнению с кото­рым даже дух китайского квартала покажется сладо­стным, точно благоухание зажаренного тельца, щеко­чущие ноздри блудного сына. Вот она восточная рос­кошь, вот оно восточное великолепие! Мы всю жизнь читаем о них, но постичь их можно, лишь увидев собственными глазами. Смирна очень древний город. Он не раз упоминается в Библии, в нем побывали один-два апостола, и здесь стояла одна из семи церк­вей, о которых говорится в апокалипсисе. В Священном Писании символом этих церквей служат семь све­тильников, и предначертано, что Смирне будет дан «венец жизни», но при одном условии. А условие гласит: «быть верной до смерти». Смирна не сохра­нила неколебимой веры, но паломники, посещающие ее, считают, что она лишь чуть-чуть погрешила против этого условия, ведь недаром она теперь носит венец жизни: она стала большим городом, здесь процветает торговля, кипит деятельность, в то время, как другие города, в которых стояли остальные шесть церквей и которым не был обещан венец жизни, исчезли с лица земли. С деловой точки зрения Смирна и в самом деле все еще владеет венцом жизни. За восемнадцать столетий счастье попеременно то улыбалось ей, то изменяло, ею правили государи, исповедовавшие са­мые разные веры, но, насколько нам известно, в ней все это время (за исключением тех периодов, когда она оставалась совсем безлюдной) сохранялась хотя бы небольшая община христиан, «верных до смерти». Смирнская церковь единственная, которой апокали­псис не сулит никаких бед, и, единственная из всех, она стоит по сей день.

Судьба Эфеса, расположенного в сорока милях от­сюда, где стояла вторая из этих церквей, сложилась по-иному. «Светильник» был удален из города. Огонь его погашен. Паломники, всегда готовые находить в Библии пророчества, даже когда их там и нет, бодро и с удовлетворением говорят, что несчастный, раз­рушенный Эфес пал жертвой пророчества. А ведь в Би­блии нигде прямо, без оговорок, не предсказывается разрушение Эфеса. Вот что там говорится:

Итак, вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро приду к тебе и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься.

И больше ничего, а все прочие стихи чрезвычайно лестны для Эфеса. Угроза смягчена оговорками. Ведь никто не может доказать, что Эфес не покаялся. Но у современных ученых пророков есть жесточайший обычай без всякого стеснения оделять пророчествами не тех, кому они предназначены. Делают они это, не считаясь с логикой и очевидными фактами. Оба слу­чая, о которых я только что рассказал, прекрасные тому примеры. «Пророчества» совершенно явно на­правлены против «церквей Эфесской, Смирнской» и так далее, и, однако, паломники упорно относят их к самим городам. Венец жизни был обещан не Смирне и ее торговле, но горсточке христиан, составлявших ее «церковь». Если они были верны до смерти, они уже получили свой венец, но что касается самого города — никакая верность даже вкупе с ухищрениями крючко­творов не в силах одарить его благами, обещанными пророчеством. Торжественные слова Библии говорят о венце жизни, который не померкнет под солнцем долгие века, вечность, а не краткий день, отпущенный городу, что построен руками человеческими и вместе со своими строителями обратится в прах и будет за­быт еще прежде, чем истечет ничтожный срок, от­пущенный нашему миру от колыбели до могилы.