Юрий Долгорукий - Алексей Карпов

Итак, Изяслав Мстиславич признавал себя виноватым перед дядей. Показательно, однако, что от «новгородских даней» он так и не отказался!

Владимирко охотно взял на себя роль миротворца и обратился к свату, «молящюся о Изяславе». Очевидно, полная победа Юрия и его утверждение на Волыни не входили в планы галицкого князя, который по-прежнему противился объединению Киева и Волыни в одних руках. Но Юрий на мир согласился не сразу. По летописи, его враждебность к племяннику разжигали все тот же злой «советник» Юрий Ярославич и старший сын Ростислав, Последний, очевидно, не мог простить Изяславу Мстиславичу обиду, которую тот нанес ему в Киеве, и превратился в его наиболее непримиримого врага.

На счастье Изяслава, на его защиту встал другой сын Юрия Долгорукого Андрей. Его и в молодости отличали не только безрассудная отвага, но и миролюбие — качества, редко уживающиеся друг с другом. «Сущю бо ему милостиву на свои род, паче же на крестьяны», — пишет об Андрее летописец. Андрей стал уговаривать отца не слушать Юрия Ярославича: «Примири сыновца к собе, не губи отцины своея». А далее повторил формулу, к которой всегда прибегали князья, желая остановить войну: «Мир стоит до рати, а рать до мира». Любопытно, что в речи Андрея (текст которой в летописи, к сожалению, дошел до нас не полностью, но с существенными пропусками) были повторены те слова библейского псалма, которые когда-то цитировал князь Владимир Всеволодович Мономах в своем знаменитом письме Олегу Черниговскому: «Отце господине, помяни слово писаное: “Се коль добро [и коль красно], еже жити братие вкупе!” (ср.: Пс. 132, 1)». Возможно, Андрей ссылался не на одну только Псалтирь царя Давида, но и на письмо своего великого деда.

Свой голос в пользу мирного разрешения конфликта присоединил и Владимирко Галицкий, направлявший в те дни послания как Изяславу, так и Юрию с Вячеславом. Князья словно соревновались друг с другом в красноречии, находя все более и более убедительные аргументы и все более и более яркие цитаты. «Бог поставил нас волостели в месть злодеем и в добродетель благочестивым, — назидательно писал Владимирко Юрию и Вячеславу. — То како можем молитися к Създавшему нас?! Отце нашь остави нам прегрешения наша, якоже мы оставляем прегрешения наша. Сыновец ваю Изяслав (в тексте ошибочно: Святослав. — А.К.), акы от ваю рожен, перед вами не творится прав, но кланяеться и милости ваю хочеть. Аз же не прост есмь, не прост ходатаи межи вами! Ангела Бог не сослеть (то есть не пришлет с небес, — А.К.), а пророка в наше дни нетуть, ни апостола». (В «Истории» В. Н. Татищева окончание речи Владимирка звучит так: «…Ангела бо Бог не пошлет, пророков и апостолов во дни наши нет, но учение их с нами; того должны мы слушать и закон хранить, не думая о себе неподсудным быть Богу»{223}.) Очевидно, именно пророком, возвещающим истину, и ощущал себя сам Владимирко.

Особенно сильное впечатление это письмо произвело на Вячеслава Владимировича. «Незлобивый сердцем», он «послуша брата своего и свата Володимира, прием в сердци слова его, потькнуся к ряду и к любви», то есть склонился к заключению мира. Впрочем, последующая речь Вячеслава к брату показывает, что это его стремление диктовалось не одним только братолюбием, но и опасением за судьбу собственной волости, слишком близко расположенной к владениям племянника. «Брате, мирися! — требовал Вячеслав от Юрия. — Хочеши ли не уладивъся пойти прочь, то ты ся прочь, а Изяслав мою волость пожьжеть».

Юрий также не мог не прислушаться к словам свата. Союз с Владимирком был основным условием успешного продолжения его войны с племянником, и если галицкий князь настоятельно требовал мириться, то приходилось подчиняться. К тому же приближалась весна с ее всегдашней распутицей, никак не способствовавшей ведению боевых действий.

Судя по показаниям летописца, переговоры между князьями начались в конце февраля, спустя три недели после установления осады, — вероятно, с началом Великого поста (27 февраля), и продолжались еще три недели — до 20-х чисел марта. Тогда и был заключен мир. По условиям этого мира, Киев оставался за Юрием, а Владимир-Волынский — за Изяславом; Юрий возвращал своему племяннику и «все дани» новгородские, на чем тот так отчаянно настаивал. «И тако уладившеся, разъехашася, и целова крест, и весне приспевши, мир створиша».

Юрий и Вячеслав вернулись в Пересопницу. Туда же к дядьям приехал и Изяслав Мстиславич. В Пересопнице переговоры продолжились: теперь князья обсуждали более конкретные вопросы, и в частности условия возвращения пленников и добычи, захваченных Юрием в битве у Переяславля в августе предыдущего года. Решено было добычу и челядь вернуть прежним владельцам — в том случае, если они опознают свое. Изяслав Мстиславич должен был прислать в Киев своих тиунов для того, чтобы отобрать принадлежавшее ему добро среди трофеев, захваченных в битве («своего деля товара и своих деля стад, его же бе отшел»); соответственно, и бояре бывшего киевского князя должны были поехать сами или прислать своих тиунов с той же целью. После этого Изяслав вернулся во Владимир-Волынский, а Юрий с Вячеславом отправились в Киев.

Рассказывая о событиях этого времени, автор поздней Никоновской летописи сообщает о нападении половцев на Торческ — город на реке Рось, населенный торками. Половцы захватили город, «и власти и села повоеваша и пожгоша»{224}.

Обитатели Поросья — торки, берендеи, печенеги и другие «свои поганые» — издавна были союзниками переяславских и киевских князей. Последние предоствили им значительную автономию и по возможности старались не вмешиваться в их дела. Как раз в том же 1150 году в землях «черных клобуков» побывал арабский путешественник и дипломат Абу Хамид ал-Гарнати, направлявшийся из Волжской Болгарии через Русь в Венгрию. «И прибыл я в город страны славян (вероятно, Торческ? — А.К.)… А в нем тысячи “магрибинцев”, по виду тюрков, говорящих на тюркском языке и стрелы мечущих, как тюрки. И известны они в этой стране под именем беджнак (печенегов. — А.К.)»[68].

«Черные клобуки» были врагами половцев. Половецкий набег 1150 года — если, конечно, сведения о нем Никоновской летописи точны — оказался совсем некстати для нового киевского князя. То, что он не сумел защитить торков от их всегдашних врагов, очень скоро будет поставлено ему в вину. По сведениям (или догадке?) В. Н, Татищева, именно это станет причиной вражды к Юрию обитателей Поросья. «Юрий, по некоей клевете гневаяся на черных клобуков, якобы они Изяславу доброхотствуют, — читаем в «Истории Российской», — в помочь им войск не послал, за что они, вельми оскорбясь, послали тайно ко Изяславу говорить, чтоб, собрав войско, шел ко Киеву, а они обесчались ему по крайней возможности не токмо сами помогать, но и других к тому склонять»{225}. Юрий рассорился и с берендеями — ближайшими родичами торков: «слыша в берендеях недовольство и великое на себя роптание, — продолжает историк XVIII века, — начал их бояться, також и черниговским не верил, ведая, что они Изяславу тайно приятели, и боялся, чтоб сии, согласясь, его Киева не лишили».