Горменгаст - Мервин Пик

— Но, мой дорогой, в таких делах ничего не бывает окончательно последним.

— Ирма, — торжественно произнес Хламслив, — кажется, ты изрекла правду чистейшей воды... да, кстати, о воде: фонтан работает?

— Родной мой, — игриво сказала Ирма, трогая пальцем рукав брата, — он работает, он плещется вовсю! — И она ущипнула Хламслива.

Хламслив почувствовал, как по всему телу у него побежали мурашки, словно колонны муравьев, движущихся во всех направлениях, выскакивающих из засады то там, то здесь.

— А теперь, Альфред, так как уже почти девять часов, я преподнесу тебе сюрприз. Ах, ты еще ничего не видел! Это роскошное платье, эти драгоценности, эти серьги, эти сверкающие камни в ожерелье на моей белой шее (Хламслив слегка поморщился), эти удивительные кружева моей сеточки на волосах — все это лишь внешнее оформление, внешняя оправа! Альфред, ты потерпишь, или все-таки сказать тебе? Или даже лучше — да! Да! Будет еще лучше, если я покажу тебе прямо СЕЙЧАС!

И она устремилась куда-то. Доктор Хламслив и не догадывался, что его сестра может передвигаться столь быстро. Прошуршало ее платье — «синий кошмар», — и она исчезла, оставив после себя слабый запах миндального крема.

«Неужели я так постарел?» — подумал Доктор Хламслив, закрыв глаза и обхватив рукой лоб. Когда он снова открыл глаза, Ирма уже вернулась. Но Боже праведный! Что она с собой сделала!

Перед ним стояло не просто фантасмагорически наряженное существо, к которому он уже давно привык, а нечто совершенно новое, незнакомое; образ его сестры, тщеславной, нервной, вечно всем неудовлетворенной, нелепой, всегда раздраженной, легко возбудимой и колючей старой девы, которую при всех ее ужимках и странностях еще можно было как-то терпеть, исчез, а вместо него перед Доктором предстало нечто совсем иное, некий особый экспонат. Каким-то странным, удивительным образом все, что было на уме у Ирмы, все ее потаенные мысли раскрылись, сделались явными с помощью длинной вуали с изображением цветов по краям, которая теперь скрывала ее лицо. Хорошо были видны лишь глаза, очень близорукие и весьма маленькие; а видны они были потому, что находились над густой вуалью, закрывавшей нижнюю половину лица. Ирма водила глазами в разные стороны, чтобы продемонстрировать брату тот эффект, которого она хотела достичь с помощью вуали; длинный, острый нос Ирмы почти не просматривался, и это само по себе было прекрасно. Но вуаль не только не скрывала прячущихся в голове Ирмы намерений, а, наоборот, ужасно их выпячивала, предельно обнажала.

И вот уже второй раз за этот вечер Хламслив покраснел. Ему не доводилось раньше видеть ничего более хищного, неприкрыто направленного на одну цель. Ирма так или иначе в самое неподходящее время скажет что-нибудь не то, что нужно. Но ради всего, что сокрыто — ей нельзя позволить выставлять свои намерения и желания таким неприкрытым образом!

Но пока Доктор Хламслив ограничился тем, что сказал:

— Ага!.. Гм... Какой у тебя тонкий вкус... Какая у тебя способность найти... эээ... нужное решение! Ну кто бы еще додумался до такого?

— О, Альфред, я знала, что тебе это понравится! — И Ирма снова повела глазами, но ее попытки изобразить кокетство были столь жалки, что от созерцания их разрывалось сердце.

— Ну, и что же мне приходит в голову, когда я вот так стою и смотрю на тебя и восхищаюсь тобой? — трелями залился Хламслив, постукивая при этом пальцами по лбу. — Так, так, так... ну что же там у меня шевелится... нечто, что я прочитал в твоих журналах для женщин... да, кажется, именно там... да, да, вот оно... я почти уловил; ах, опять ускользнуло... как это раздражает... подожди... подожди... вот оно... плывет как рыбка на приманку моей бедной памяти... да, стар я уже стал... вот, ухватил, да, да, конечно... но — но, увы, увы, нет, нет, это не годится, я тебе такого говорить не должен...

— Но о чем ты говоришь, Альфред? Почему ты так хмуришься? Ты знаешь, когда ты вот так смотришь на меня, — это так раздражает! Я говорю тебе — это очень раздражает!

— Но если я тебе скажу, это тебя очень расстроит, дражайшая моя сестрица. Это произведет слишком большое впечатление, потому что это непосредственно касается... тебя...

— Касается меня? Что ты имеешь в виду?

— Ну, мне попались на глаза несколько фраз... А вспомнил я о них потому, что там шла речь о вуалях и о том, какова должна быть современная женщина. А я как мужчина всегда остро реагирую на то, что покрыто некой тайной и вызывает определенные мысли, где бы мне это не встречалось... Ну, а женская вуаль обладает как раз этими качествами, больше чем что бы то ни было другое... И... О Боже, ты знаешь, что там было по этому поводу написано?

— Что?

— Там было написано приблизительно вот что: «Хотя есть еще женщины, которые продолжают носить вуали, как есть и такие люди, которые ползают по диким джунглям на четвереньках, потому что никто никогда не говорил им, что в нынешние времена принято уже ходить выпрямившись, на двух ногах, все же она...» — ну, автор этой заметки полагает, что женщины, которые не снимают вуали и в конце месяца, после двадцать второго числа находятся на очень низком уровне социальной лестницы; в конце концов там было написано — «... есть вещи, которые положено делать, а есть вещи, которые делать просто не положено, и для истинных аристократок вуали уже не существуют, о чем прекрасно известно их портным». Вот приблизительно так... Но все это, конечно, невероятные глупости! — воскликнул Хламслив. — Разве женщины так слабы духом, чтобы рабски следовать советам других женщин?

И Хламслив пронзительно рассмеялся, словно показывая этим смехом, что будучи просто мужчиной, он прекрасно видит, насколько все это глупо.

Наступило напряженное, насыщенное молчание.

— Ты сказал, что там упоминалось двадцать второе число? — наконец с трудом выговорила Ирма.

— Да, насколько мне помнится.

— А сегодня какое число?

— Тридцатое, конечно. Но, Господи, разве это может иметь к тебе какое-то...

— Альфред, — срывающимся голосом сказала Ирма, — помолчи, пожалуйста. Есть вещи, которых ты не понимаешь. Сюда относится и женская душа.

И быстрым и уверенным движением Ирма сняла с себя вуаль, раскрыв лицо, на котором восседал ее нос, острый как всегда.

— Альфред, ты бы не мог сделать мне одолжение?

— Какое, моя дражайшая сестрица?

— Так ты готов сделать мне одно одолжение?

— Да, да! Но какое?

— Ты не мог бы... Нет, нет, мне придется сделать это самой... это тебя может шокировать... но может быть, если ты закроешь глаза, я бы...

— Ирма, объясни, ради всего, что покрыто мраком, чего ты хочешь?

— Я подумала... не мог бы ты отнести мой... бюст в спальню и наполнить его горячей водой?.. Вода в грелке уже совсем остыла, а мне совсем не хочется простудиться... хотя, наверное, ты не захочешь этого для меня сделать... ну, тогда, может быть, ты принесешь из кухни чайник с горячей водой? Ты можешь оставить его в моем маленьком кабинете, и я все сделаю сама... Это ты сможешь для меня сделать? Принести чайник?