Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба - Жан-Поль Сартр

Он простирает указательный палец по направлению к ящику, полному угольных брикетов; Брюне хмурит брови:

— Где ты это взял?

— На кухне.

— Я же тебе запретил! — раздосадованно бурчит Брюне. Мулю негодующе его прерывает:

— Послушай! Ты знаешь, куда идет уголь от поваров? К фрицам из комендатуры! А раз так, то уж лучше мы возьмем его себе.

Брюне не отвечает: он бреется. Под укусами бритвы его каменные щеки снова оживают; тепло проникает в. него, как искушение.

— Шоколад будешь? — Да.

Печка гудит, Мулю ставит на нее котелок с водой, вынимает из рюкзака две плитки шоколада, бросает их в котелок и, глядя, как они плавятся, говорит:

— Ты рано бреешься.

— Я ухожу.

— Зачем?

— Сегодня утром прибывают новенькие, они работали во Франции. Я возьму десяток в наш барак.

— Новички! — весело откликается Мулю.

Он мешает воду в котелке лезвием ножа; потом покачивает головой:

— Бедняги! Может, им тут будет и не хуже, чем в другом месте, но им предстоит пообвыкнуться.

В котелке булькает коричневая жидкость, пузырьки приподнимают ее, лопаются, капельки выскакивают на печку и белеют, слегка шипя. Мулю берет котелок носовым платком и ставит его на ящик, Брюне садится рядом с ним.

— Войдите.

Санитар Циммер просовывает голову в приоткрытую дверь.

— Ты уже встал? — спрашивает Мулю.

— Да, пришлось из-за этих стервецов, которые прибывают из Франции. Нужно пойти посмотреть, нет ли среди них больных.

Он принюхивается:

— Пахнет шоколадом.

— Я посылку получил, — живо поясняет Мулю.

— Тебе повезло.

— Ну? — раздраженно спрашивает Брюне. — Что ты хотел мне сказать?

— Да насчет Коньяра. Сегодня утром его отправляют в госпиталь. Дизентерия.

— Понятно, — говорит Брюне.

Голова исчезает, дверь закрывается. Мулю отрезает ломти от буханки зачерствевшего хлеба.

— Хочешь ломтик?

— Нет, — сухо отвечает Брюне.

— Ты не прав, — бесстрастно замечает Мулю. — Ты не понимаешь, что такое радости жизни.

Он встает, снимает с гвоздей кружки и наливает шоколад. Потом показывает пальцем на кружку Коньяра, которая осталась висеть на гвозде.

— На меня это действует, а на тебя? Брюне пожимает плечами: Коньяр — лодырь.

— Кем ты его собираешься заменить? — спрашивает Мулю. — Шнейдером?

— Естественно, Шнейдером.

— Я не против, — говорит Мулю. — Он человек чистоплотный.

Брюне встает и надевает шинель, Мулю берет метлу. Брюне открывает дверь.

— Дверь! — кричит Мулю. — Ты выпустишь все тепло.

Брюне закрывает дверь и в длинном коридоре, пересекающем барак, снова попадает в холод; маленькие комочки снега, упавшие с подошв и с шинелей в этом туннеле ветра и ночи, нагромождаются и затвердевают, нужно будет распорядиться, чтобы они соскабливали снег с подошв во дворе, в конце концов они сгноят весь пол; хлопает дверь, скрипит дерево, в конце туннеля пузырится смутный серый туман, утро. Стоя в ночи, в холоде, на ветру, на снегу, на утренних холмах, Брюне созерцает день: в десять часов Шанселье — учитывая, что он работает в медпункте — усилит пропаганду и вербовку; в полдень Арман окончательно решит вопрос о краске для листовок; в три часа комитет у Брада, необходимо попросить организацию позаботиться об испанских пленных, которых администрация лагеря изолирует и морит голодом, короче, будет работа, будет опасность, это объединяет. Он глубоко дышит, холод проникает в него через нос, пучками радости взрывается в его венах. За дверями — скольжение, шелест, скрежет, шепот, люди встают; все еще спят, кроме моих ребят. Он приотворяет дверь: ночники на столе, огромные тени скользят по стенам.

— Больных нет?

Дружеские улыбки, белеют зубы.

— Нет.

Брюне открывает и закрывает двери, внутри копошатся, один поет, другой играет на губной гармошке; они веселы, холод и ненависть их закаляют, вот что я сделал из них. В комнате Ламбера толстый голый увалень, похожий на младенца, прячется в тени лежака, Брюне берет его за подмышки, вытягивает и бросает на четвереньки посреди комнаты, все смеются, толстяк добродушно возмущается:

— Неужели нельзя всласть выспаться?

— Ты уже выспался, рохля, наполненный супом.

— Дело не в этом, я видел хороший сон.

— Со своей милкой ласкался? — спрашивает Ламбер.

— Да нет. Я стоял на вышке с автоматом, а фрицы были в бараке на нашем месте.

— Не волнуйся, — говорит Брюне. — Рано или поздно так и будет.

Ламбер тянет Брюне за рукав.

— А правда, что макаронники получили взбучку? — Да.

Пленные выпрямляются и обращают к Брюне суровые глаза.

— А это не враки? Не розыгрыш?

Брюне в упор смотрит на эти грубые лица.

— Вы что, вчера вечером не слушали последних известий?

— У нас не было времени.

Он распорядился поставить у Тибо радиоприемник в ящике из-под мыла.

— Пошлите кого-нибудь к Тибо. Есть хорошие новости. Их глаза блестят, ненависть и радость расцвечивают их

щеки. Брюне чувствует, как бьется его сердце, вот что я сделал из них.

— Это случилось в Албании, ребята: греки их вдрызг расколошматили.

Брюне закрывает дверь, он растроган: теперь они начнут день под знаком удачи. Он открывает последнюю дверь, самую лучшую: на восемнадцать жильцов — семнадцать коммунистов, семнадцать решительных пареньков, которые шныряют повсюду, собирают информацию, передают пароли, восемнадцатый — Шнейдер. Брюне входит и улыбается: тут он всегда улыбается первым.

— Привет, ребята!

Он садится на скамейку, и они окружают его. Ему нечего особенно им сказать, и все-таки это лучший момент дня. Он вынимает из кармана трубку и, осматриваясь, набивает ее: все чисто, пол уже подметен и побрызган; наклонившись вперед и поставив ногу на скамейку, Шнейдер протирает ботинки шерстяной тряпкой.

— Кто сегодня проводит беседу? Они показывают на Деврукера:

— Он.

— О чем?

Деврукер краснеет:

— О жизни шахтеров.

— Очень хорошо, — говорит Брюне. — Прекрасно.

Он знает, что Деврукер ждет, когда он уйдет, чтобы начать. Но он медлит, он среди своих: еще пять минут. К нему наклоняется Туссю:

— Брюне, представляешь себе: мой свояк — в нашем лагере.

— Твой свояк?

— Да. Брат моей жены. Я видел его фамилию в списке больных.

— И что?

— Знаешь, он не член партии, — смущенно говорит Туссю.

— А кто он?

— Он человек аполитичный.

— И в чем проблема?

— Нужно ли мне с ним повидаться? Мы как раз это обсуждали, когда ты вошел.

Брюне не отвечает. Перрен делает шаг вперед:

— А если он даст заморочить себе голову францистам[18]? Ведь он может нас выдать.

Брюне делает ему знак замолчать. Все смотрят на него, он не торопится сообщать свое мнение: их доверие — как теплые губы на его руках.

— Ты любишь свояка?

— Пожалуй. Мы с ним ладим, если только не говорим о политике.

Он небрежно машет рукой, чтобы продемонстрировать, что не слишком стремится к встрече.

— Знаешь, я не так уж рвусь его увидеть: просто у него могут быть новости о моей жене.

Брюне кладет ладонь ему на руку и мягко говорит:

— Лучше, если ты его не увидишь.

Вокруг него загорается венок глаз: он попал в точку, ребята не хотят, чтобы Туссю увиделся со свояком. Брюне, улыбаясь, добавляет:

— Естественно, если однажды ты на него наскочишь, никакой катастрофы не будет.

Все одобрительно кивают:

— Так мы ему и говорим.

— Я согласен! — поспешно кивает Туссю. — Я ведь только из-за жены.

Инцидент исчерпан; успокоившись, они замолкают. Брюне курит трубку, он счастлив. Внезапно его охватывает холод. Но это уже не чистый и целомудренный морозец раннего утра: это промозглый озноб, который лижет ему живот и бедра, он вздрагивает:

— Вы не топите печку?

— Мы решили больше по утрам не топить.

— Вижу.

Он резко встает:

— Шнейдер! Шнейдер выпрямляется: — Да?

— Пошли, мне нужно с тобой поговорить. Деврукер облегченно вздыхает и подходит к столу, он держит лист бумаги, все тут же окружают его, из-за холода никто не садится.

— В общем, так, — начинает Деврукер. — В общем, так. Но он умолкает, он ждет. Брюне на прощание машет рукой и выходит. Шнейдер, посвистывая, следует за ним.

— Фальшиво свистишь.

— Я всегда фальшиво свистел, — говорит Шнейдер. Брюне оборачивается и улыбается ему. Шнейдер тоже изменился. Он скверно выглядит, кашляет, но глаза у него почти веселые. Брюне открывает дверь своей комнаты.

— Входи.

Шнейдер входит, двумя пальцами приветствует Мулю, подходит к печке и протягивает руку к огню. Он перестает свистеть, он весь дрожит.

— Тебе плохо, старина? — спрашивает Брюне. Шнейдер пожимает плечами: