За годом год - Владимир Карпов

Он посмотрел на нее, остерегаясь, что не выдержит, стукнет кулаком по столу и дико закричит. А она, разжигаясь, подступала все ближе и повышала голос.

— Ты хоть потише, — все же попросил он. — В коридоре слышно.

— А мне плевать на них! — завизжала она, будто только и ждала этих слов. — Начхать! Пускай слушают, Мне нечего скрывать от других!

— Да успокойся же!

— Ага, боишься? Я, Василий, загодя тебе говорю: если что, так знай — я себя не пожалею. Я опозорю тебя, руки на себя наложу. Попробуй тогда поживи… Отольются тебе мои слезы… И скажи мне все-таки, кто такая Верас…

Кто такая Верас?..

Был обеденный перерыв, и в редакции стояла тишина. На своем столе Валя нашла записку от Лочмеля. Тот писал — поехал на автомобильный завод. Сообщал, что материал в машинном бюро, и просил особенно внимательно вычитать сталинградскую подборку, которую переводили сами машинистки. "С придирками прочитай и мою статью, где защищаю Юркевича. Если есть острые формулировки, по возможности смягчи…"

Только Валя собралась сходить в машинное бюро, как в дверь постучали и в комнату боком, точно нельзя было шире открыть дверь, вошел юноша в новых кордовых брюках, в ковбойке на молниях, с фуражкой в руке. Недоброжелательно оглядев комнату и не увидев никого, кроме Вали, он шагнул к ее столу.

— Заметку принес, — сказал ломким баском. — Решили вот напечатать у вас.

— Кто это решил? — не улыбаясь, спросила Валя.

Юноша переступил с ноги на ногу и нахмурился, брови его почти сошлись на переносице.

— Кто решил? Мы, — с открытым вызовом ответил он. Потом потянул за замочек "молнии" и вынул из бокового кармана аккуратно сложенный лист бумаги.

— Погоди, погоди! — быстро проговорила Валя, приподнявшись. Что-то до боли знакомое угадывалось в его лице, высоком чистом лбу и особенно нахмуренных бровях. — Постой! Ты, случайно, не Тимка?

Паренек смутился, и то, что он скрывал под напускной серьезностью, вдруг вырвалось наружу — он мучительно покраснел, по-мальчишечьи, до пота.

— Ну, и что с того? Тимка, — сбитый с толку, сказал он и спрятал бумажку назад в карман.

— Как что? — Валя наклонилась к нему через стол и, схватив за плечи, встряхнула. — Я же Валя! Неужели не помнишь?

Да, это был он, упрямый, ершистый подросток, которого Валя видела всего два раза — в больнице, у кровати Олечки, и тогда, ночью, около руин кинотеатра.

— Где это ты пропадал? А? Рассказывай, — попросила она. — Столько воды утекло…

— Как жил? По-разному. Хотя вся автобиография тут. — Тимка показал на фуражку со значком ФЗО. — Учился, окончил, теперь работаю. А вы?

— И я тоже: училась, окончила… и вот работаю, — ответила Валя, догадываясь, что Тимка не хочет говорить о себе.

Она почти силой усадила его на стул и все же заставила ответить на вопросы — встречался ли с Олечкой, где живет, сколько зарабатывает, что думает делать дальше.

Встречался ли он с Олечкой? Тимке представилась первая после разлуки встреча с сестрой. Моргая большими от испуга глазами, она с минуту не могла ни говорить, ни решиться на что-нибудь. Ошарашенная девочка стояла, теряя силы. Когда же он протянул ей, как взрослой, руку, рванулась к нему и, обняв, затряслась на плече. "Ты, Тимка, ты вырос! — всхлипывая, заговорила она торопливо. — Какой ты большой, Тим!" И он, страдая от жалости и любви к дорогой, но уже не совсем знакомой сестренке, никак не мог чего-то простить Зимчуку, который стоял в отдалении.

Что думает он делать дальше? Да разве скажешь об этом вот так сразу… Много, очень много думает он делать.

— Мамочки! — внезапно спохватился Тимка. — Заговорились мы. Меня ведь у подъезда товарищ ждет. А это, — он опять вынул из кармана бумажку, — про нашего бригадира. Мы понимаем… Нас ведь, вот те слово, аж температурило первый день. Другому скажи — смеяться будет: от работы температурило. А он догадывался. Поставит в одну причалку с собою и учит. Сначала небольшую часть захватки давал, а потом прибавлял по кирпичу, чтоб не лотошились. В темп, значит, вводил…

— А нормы? — в чем-то подражая Лочмелю, спросила Валя, пробегая глазами заметку.

— Нормы? — шевельнул Тимка крутой, бровью. — Вот это да! Дилемма. Но они, товарищ Валя, никуда не денутся.

— Значит, не выполняете?

— Нет, конечно.

— В таком случае, с заметкой придется подождать. Славу, видишь ли, авансом не дают. Правда? Дела нужны.

— Дела? — обиженно повторил Тимка и замкнулся. — Что ж, может, вы и правы. Но и каменщиков сделать из нас тоже дело не пустяковое.

— А кто же этот ваш бригадир? В заметке ведь фамилия не указана, — чтобы чем-нибудь сгладить неловкость, сказала Валя.

— Кто бригадир?.. Всегда затокуюсь, Урбанрвич его фамилия. Слышали?

Не заметив Валиного удивления и пообещав зайти в другой раз, Тимка вышел, а Валя снова, не сразу сообразив, что нельзя его было так отпускать, осталась одна с разбуженными воспоминаниями.

— Как летит время! Прошлое надо вспоминать, точно давно прочитанную книгу…

Валино прошлое, как оно представлялось ей самой, начиналось с войны. До этого были детство и первые годы юности, что, как казалось Вале, смешно считать той зрелой и определенной порой, какой является прошлое человека. Таким образом, получалось, что Валиным прошлым была война и то, что пришло за ней. Это и определяло отношение Вали к своему прошлому. Она прежде всего чувствовала его значительность. И действительно, сами масштабы событий того времени были необыкновенны. Война охватила мир, уничтожала государства и города, цветущие края превращала в зону пустынь и тлена. В ее буре погибали миллионы жизней — от пуль и города, от бессилия и огня. В то же время это были героические годы. Война привела в движение народы всей планеты, и сквозь кров и смерть поднялись к жизни новые свободные страны. Она утвердила непо бедимость родины. И, несмотря на то, что страна лежала в руинах, что обессилели не только люди, но и металл, родина, как казалось, была ближе к коммунизму, чем до того.

Кто знает, может, это чувство, живущее в Вале, тоже клонило ее к Василию Петровичу. Он как бы приходился в масть. Из окружающих людей в нем наиболее ярко, сдавалось, горел тот огонь, что вспыхнул в людях с победой. Он упорно шел к своей цели. И цель его была высокой, достойной этой победы. Как было бы хорошо стать рядом с ним, взглянуть на вещи его глазами и написать бы об этом… Ведь у него мужественный характер, красивый, стремительный профиль, особенно, когда Василий Петрович щурится, решившись что-то сказать…

На столе у Лочмеля заверещал телефон.

В первое мгновение Вале показалось, что звонит именно он, Василий Петрович. Но это скорее испугало, чем обрадовало ее, и она не сразу взяла трубку.

Однако звонил Зимчук.

— Ты? — спросил он, точно не доверяя. — Здравствуй. Я с тобой еще на собрании в горсовете хотел поговорить, да не выпало. Знаешь, Тимка нашелся! У нашего Урбановича теперь. Прояви, пожалуйста, инициативу. Поддержи пером. Добро?..

Валя осторожно положила трубку и, смущенная, выбежала из комнаты. Но ни в коридоре, ни у подъезда Тимки уже не было.

Алексей с первого взгляда заметил, что бригада не старалась так отроду. Правда, взятый темп ребята едва удерживали. И хотя было холодновато, Тимка вскоре стал вытирать пот со лба и, беря кирпич, покашливал, чтобы восстановить дыхание. Он явно надсаживался, Кирпичи у него ложились не совсем ровно, раствор вылезал из пазов.

Здание поднялось уже на пять этажей, улица с подмостков была видна как на ладони, и обычно Тимку интересовало все, что происходило внизу, на проспекте. Сегодня там сажали липы. Это было любопытно. Липы привозили на грузовиках по одной, с корнями, старательно упакованными в огромные ящики. Самоходный кран поднимал их и бережно ставил на землю, возле подготовленных ям. Опущенные на землю липы почему-то становились меньше, в глаза бросались, точно прихваченные огнем, но все еще зеленые листья, трепетавшие на ветру. Но вот грузовик отъезжал, возле лип начинали хлопотать рабочие, снова их поднимал цепкий кран, и вскоре уже казалось, что деревца росли тут давно. И так, выстраиваясь в ряд, липы все дальше уходили к Центральной площади, придавая обжитый вид проспекту.

Однако Тимке было не до этого. Он работал, охваченный одним желанием — доказать свое. Думалось, что встречи с Валей всегда приносили перемены в его жизнь. В самом деле! Как только за Валей тогда закрылась дверь в палату, он хмуро попрощался с Олечкой и, точно за ним гнались, побежал между кроватями по больничному коридору. Куда? Зачем? Вряд ли понимал он и сам. Но хорошо знал — убегает и должен убежать от того, что готовил для него Зимчук. Валино сочувствие подхлестнуло его упрямую решимость. Детский дом сдавался неволей — где все чужое, однообразно серое, где даже девчонок подстригают, как мальчишек. Пусть уж лучше колеют от холода руки, пусть лучше голод, чем эта поднадзорная жизнь. "Жил в войну, проживу и теперь! Зато делай что хочется, иди куда душа желает. Сам себе командир и председатель горсовета".