Обитель - Прилепин Захар

“…А что тут? Про сотрудниц ИСО ничего нигде не сказано…”

“…Ага, самому не смешно? Идиот”.

О начлагеря Артём старался не вспоминать. Сама фамилия “Эйхманис” звучала так, как взмах ножниц, которыми отрезают голову.

Пролежав ещё минуту, он почувствовал, что покрылся по́том – мелким, будто лихорадочным.

“…Нет-нет-нет, – успокоил он себя, – всё будет иначе: ей не захочется, чтоб я тут был, и она оформит мне амнистию – скостит срок вдвое или даже втрое… и я поеду домой”.

Потом опять думал про неё: “С ума она сошла? Совсем она, что ли, сошла с ума?”

Всплыло слово “фантасмагория” – недавно его кто-то произносил… а кто?

Василий Петрович, кто.

Артём вскинулся: ведь Василий Петрович вчера приносил ягоды, а он их не доел. Где же они? Или доел? Или всё-таки оставил в келье?

На общем столике, ближе к лежанке Осипа валялся пустой кулёк: вот кто доел.

“Ах, так”, – сказал Артём, благополучно забыв, что сам ещё вчера лакомился из запасов Осипа салом, вишней и черешней.

Выдвинул ящик с продуктами: остались только крупы и варёные груши – остальное Осип, наверное, унёс на свою работу, догадался Артём.

Груш не очень хотелось – снова хотелось сала или, на худой конец, сыра – но в любом случае что-нибудь животного, имеющего отношение к плоти, и крови, и молоку.

– А у меня же были деньги! – вспомнил Артём, схватил материнскую подушку, куда их спрятал, прощупал пальцами: да, на месте.

“Сейчас пойду в ларёк… куплю себе на все… что там есть? Колбасы бы, ох… хватит на колбасу?”

Чтоб выйти, надо было обуться; и опять эти чёртовы сапоги.

“А если мне Эйхманис велит сдать одежду? Он же наверняка велит. Положим, сменная рубаха и штаны у меня есть. Зато из обуви только валенки. Придётся покупать. Может, не тратиться на колбасу? А то будешь босой, как леопард бродить… не в валенках же… Нет, ужасно хочется колбасы… Иду за колбасой, определённо. А если Ксива? Жабра? Шафербеков? Они обещали из тебя самого сделать колбасу… К чёрту, к чёрту. Надо срочно колбасы… Кстати, паёк мне положен или нет, у кого спросить?”

Артём спешил вниз, в сапогах ноги едва гнулись, и, едва выйдя из корпуса на улицу, увидел Митю Щелкачова.

Охнул от радости и тут же вперил в него взгляд: что, что, какую весть принёс?

– Слава богу! – воскликнул Митя, очень довольный. – А то ваш дневальный меня не пускает и за вами идти тоже не желает! А я вот… вещи принёс! Нам их привезли – форму и… вот ваш мешок, держите. Вы куда делись? Мы так и не поняли.

– Не важно, не важно, – отмахнулся Артём. – Как… Фёдор Иванович?.. Эйхманис, он как – что-то сказал обо мне?

– Эйхманис! – довольно повторил Щелкачов. – А Эйхманиса-то и не было больше – он как тебя отправил тогда, больше не появлялся. Говорят, в Кемь уехал.

– И что же вы делали?

– А ничего не делали, – засмеялся Щелкачов. – Слушали мат Горшкова. Здесь настолько любопытно ругаются, что я решил составить словарь брани…

Приняв мешок и вглядываясь в Митю – словно у того на лице имелось подтверждение всему им только что произнесённому, – Артём чувствовал себя как дитя, вставшее после новогодней ночи засветло: побежало дитя босиком к ёлке, а там деревянный конь в яблоках – огромный, в половину настоящего, целая армия солдат трёх армий, не считая партизан, три бутылки лимонада, часы с подзаводом, сабля и ещё что-то, в ёлочной мишуре закопанное, – страшно ещё и туда потянуться: сердце может разорваться.

– Митя, – сдавленным голосом сказал Артём, – подожди меня минутку. Сейчас я сниму эти… сапоги, переоденусь, и пойдём в “Розмаг” – непереносимо хочу тебя угостить чем-нибудь.

– Полноте, – махнул Щелкачов рукой. – Не стоит.

– Молчи, – велел Артём и бегом помчался назад.

…Как же хорошо в своих ботинках, в своей рубахе: чувствуешь себя словно защищённым – своим же собственным теплом, нагретым когда-то и удивительным образом не выветрившимся.

Колбасы не было, кончилась к вечеру – купили в “Розмаге” брынзы, Артём сказал “…на все!” – и на обратном пути, не обращая ни на кого внимания, начали есть.

Тут же подскочили леопарды, двое, Артём отломил – не жалко, – но велел: “Больше не подходите – пинка дам”. – “А я тебе в харю плюну!” – ответил леопард, и рот его уже был полон брынзой.

Артём захохотал, толкнул Митю – смешно, мол, – но тот улыбнулся в меру, ему, видимо, было не так забавно.

В дворовой соловецкой сутолоке Артёма быстро различили Мишка и Блэк. Им тоже досталось прикорма и ласки. Только чайки мешали, оголтело и неумолчно требуя своего.

Брынза была чудесная, мягкая, кислая, молочная – хоть плачь.

– Как там наши сарацины? – расспрашивал Артём, Щелкачов секунду подумал и с удовольствием засмеялся, поняв, что речь идёт про Кабир-шаха и Курез-шаха.

Сзади Артёма ощутимо хлопнули по плечу.

“Блатные…” – ёкнуло у него в сердце.

А там был Борис Лукьянович.

– Артём! – они с искренним чувством обнялись. – Где вы? Как? Освободил вас начлагеря? Мне без вас немного сложно – мало кому можно довериться тут.

– Ой, да я хорошо, – улыбался Артём во всё лицо. – Хотите брынзы?.. Меня перевели на новую работу, но я спрошу – можно ли к вам, – отвечал он, хотя сам чувствовал, что привирает – от всей души, но привирает: какая, к бесу, спартакиада, когда у него такая… что?.. работа? жизнь? песнь?

…Когда у него такая фантасмагория.

– Да, да, спросите, – сказал Борис Лукьянович. – Тем более что паёк на вас все эти дни выписывали – я же не получил приказа о вашем переводе. Так что можете забрать вам причитающееся. А то что вы – брынзу. Хотя это вкусно, конечно, спасибо… Завтра получите сухпай, да?

Артём закрыл глаза, открыл, взял себя за ухо и так некоторое время шёл.

“Нет, не сплю”.

– Как ты меня назвал?

– Шарлатанка.

– Какое хорошее слово. Как леденец во рту, по зубам катается… Ещё как-нибудь назови.

– Шкица.

– Это что?

– Как шкет. Только дамочка.

– Шкица… Шкица. Тоже хорошо…. А что ты не стал дела иметь с проституткой? Рубль ей отдал. И не стал. Дурачок.

Артём недолго молчал, рисуя пальцем не видимый ему самому узор на стене. Они лежали в темноте в его сторожевой каморке.

“Ей рубль, а вообще три”, – вспомнил он.

– Не стал, – сказал он, помолчав.

– Какой гордец, – тихо засмеялась она. – …Теперь дождался своего?

Артём на мгновение перестал рисовать на стене: а вдруг она сейчас рассердится? Вторая его ладонь лежала поверх её руки – не сжимая, не пытаясь сплестись пальцами, просто – поверх. Их руки – это единственное, чем они соприкасались сейчас.

Артём попытался через свою ладонь почувствовать: как она – злится или просто шутит? задирает его? или сама себя злит нарочно?

Он ничего не ответил на всякий случай.

– Иди тогда чай мне приготовь, – велела Галя.

Артём смахнул со стены свои не существующие на самом деле рисунки и пошёл на кухню.

Странное дело: оставляя её на минуту, он сразу же терял всякую веру в реальность происходящего и тем более – в её человеческие и, дико сказать, женские чувства.

– Осип сделал термос. Сам, – доложил он, поспешно возвращаясь, – …теперь у нас всегда есть кипяток.

Уйдя всего на две минуты, он успел испугаться: а как теперь её настроение – не разошлось ли по швам, не обернулось ли чем-то невозможным и жутким; Артём неизменно чувствовал, что вероятность этого огромна: только моргни – и тут же не узнаешь мир вокруг себя.

Своим голосом, произнося в темноту комнаты слова, Артём словно пробовал, есть ли тут жизнь, и если есть – то какая она: тёплая, млекопитающаяся – или холодная, вздорная и пожирающая людей целиком.

Так шарят дрожащим фонариком или шипящим факелом в подземелье, всякую минуту опасаясь увидеть такое, что поседеешь навек.

– Троянский? – переспросила она из темноты.

Артём и не понял поначалу, о чём это.

– А. Да, Осип. Троянский.

Несколько часов назад Артём, с этим самым Осипом переругавшись, перетащил в свою комнату диванчик из того помещения, где учёные собирались сделать перекурочную.