Щенки Земли - Томас Диш

Соль этой истории в том, что Хааст — зеркальное отражение Йатта. Они скроены по одному шаблону. Ключевое слово — Годность. Не удивлюсь, что Хааст все еще делает по двадцать отжиманий по утрам и проезжает несколько воображаемых миль на своем велотренажере. Морщинистая кожа его лица зажарена под кварцевой лампой до вкусной коричневой корки. Он доводит до крайнего предела свою приверженность маниакальному американскому кредо — смерти нет.

А ведь он, вероятно, цветущий сад онкологических заболеваний. Не так ли, Х.Х.?)

Позднее:

Я не устоял: я отправился в библиотеку (не Конгресса ли? она громадна!) и отобрал дюжины три книг, которые теперь красуются на полках в моей комнате. Это именно комната, а вовсе не камера: дверь остается открытой день и ночь, если можно говорить о днях и ночах в этом безоконном, похожем на лабиринт мире. То, что это место теряет из-за отсутствия окон, компенсируется наличием множества дверей: бесконечные разветвления белых коридоров с множеством нумерованных дверей, большинство из которых заперты. Настоящий замок Синей Бороды. Единственные двери, которые я нашел открытыми, вели в комнаты, подобные моей, хотя в них явно нет жильцов. Не первый ли я? Ровное гудение кондиционеров наполняет коридоры и убаюкивает меня ночью, как бы напоминая, что она наступила. Может быть, это какой-то глубокий Пеллуцидарий? Исследуя пустые холлы, я метался между немым страхом и немым восторгом, как это бывает на не очень убедительном, но и не совсем уж неумелом шоу ужасов.

Моя комната (вы хотите фактов, вот вам факты):Мне нравится она. Темнаи так могильно холодна.Цвет белый вовсе и не бел.Не месяц ли оделее в свой цвет?Но сил уж нетвсе это зреть.Не желтый ли их цвет?Нет, не скажу вам, нет.

Могу сказать, что X.X. это не сделает счастливым. «Поверьте, X.X., так уж получилось». — «Как поэтический экспромт это не вполне дотягивает до уровня «Озимандайз», но, с приличествующей скромностью, я удовлетворяюсь и меньшим, да-с».

Моя комната (попробую еще раз):

Не совсем белая (короче говоря, есть различие между фактом и поэзией); оригинальные абстрактные картины маслом на этих не совсем белых стенах в безупречном корпоративном вкусе нью-йоркского периода Хилтона; картины так же нейтральны по содержанию, как если бы голые стены были оклеены карточками Доршаха; дорогие, датского модерна куски вишневого дерева то здесь, то там украшены бодрящими полосатыми кубическими подушечками; акриловый ковер цвета не совсем охры; высочайшая роскошь опустошенного пространства и пустых углов. По моей оценке, я владею почти пятьюдесятью квадратными метрами пола. Кровать — в собственном маленьком алькове и может отгораживаться от основной комнаты безвкусно цветастыми портьерами. Создается ощущение, что все четыре не совсем белые стены — из прозрачного в одном направлении стекла и что за каждым унылым молочного цвета шаром светильника прячется микрофон.

О чем писать?

Этот вопрос всегда на кончике языка у каждой, такой как я, морской свинки.

Мужчина, который подбирал мне библиотеку, обладает более изысканным вкусом, чем декоратор этого интерьера. Вот: на полке не один, не два, а целых три экземпляра «Холмов Швейцарии». Даже — такая снизошла на меня Божья благодать — экземпляр Герарда Уинстенли «Утопист-Пуританин». Я прочитал «Холмы» целиком и получил удовольствие, не найдя опечаток, хотя идолопоклоннические стихотворения напечатаны в неправильном порядке.

Еще позднее:

Пытался читать. Беру книгу, но интерес пропадает к ней после нескольких абзацев. Одну за другой я откладываю Полгрейва, Гюйзингу, Лоуэлла, Виленского, какое-то пособие по химии, «Письма к провинциалу» Паскаля и «Тайм Мэгэзин». (Мы, как я подозреваю, применяем теперь тактическое ядерное оружие; два студента были убиты при разгоне демонстрации протеста в Омахе). Я не чувствовал ничего похожего на подобное перевозбуждение со времени моего пребывания на втором курсе в Барде, когда в течение одного семестра трижды поменял свою специализацию.

Головокружение поражает все мое тело. Какая-то пустота в груди, сухость в горле, совершенно неуместное стремление похохотать.

Не понимаю, что тут смешного?

4 июня

Утреннее отрезвление.

Буду просто перечислять события, как того требует Хааст. Может быть, мои свидетельские показания будут использованы против него.

На следующий день после «Песни шелкопряда» — видимо, это было 20 мая — меня все еще подташнивало, и я остался в камере, тогда как Донни и Питер (уже помирившиеся), мафиози тоже, отправились в наряд на работу. Меня вызвали в кабинет Смида, где я прямо из его рук получил пакет с моими личными вещами. Он заставил меня вещь за вещью проверить его содержимое по описи, составленной в тот день, когда я переступил порог тюрьмы. Обжигающий луч надежды — я вообразил, что какое-то чудо общественного протеста или пробуждения судейской совести сделало меня свободным. Смид пожал мне руку, и я бессвязно поблагодарил его. У меня на глазах были слезы. Этот сукин сын наверняка обрадовался.

Затем он передал меня вместе с пакетом такого же отвратительного желтого цвета, как моя лишенная свободы плоть (наверняка это было досье Саккетти), двум охранникам в черной униформе, украшенной серебром, очень по-германски и, как говорят, с иголочки. Высокие, закрывающие икры ботинки, кожаные ремни, которые создавали впечатление настоящей сбруи, зеркальные солнцезащитные очки, полный комплект: Питер стонал бы от зависти, Донни — от вожделения. Они не сказали ни слова, а прямо приступили к работе. Наручники. Лимузин с занавешенными окнами. Я сидел между ними и задавал вопросы их каменным лицам и спрятанным за зеркальными ширмами глазам. Самолет. Успокоение. Итак, маршрутом, не отмеченным даже крошками хлебного мякиша, до моей маленькой комфортабельной камеры в лагере «Архимед», где колдун накормил меня отличным обедом. (Я всего лишь нажал кнопку звонка для вызова прислуги.)

Мне сказали, что я прибыл сюда 22-го. Первая беседа с X.X. на следующий день. Теплые увещевания и настойчивые мистификации. Я говорил, что оставался некоммуникабельным вплоть до 2 июня. Эти девять дней прошли в эмпирее паранойи, но она, подобно всяким сильным страстям, угасла, ослабела до заурядного банального страха, а затем и вовсе превратилась в неловкое любопытство. Неужели я должен исповедоваться в том, что испытываешь своего рода удовольствие от того, что загнан в ситуацию, в которой неизведанный замок во все времена куда более интересен, чем его старая подземная тюрьма?